— Конечно, пройдёт, — сказала старуха. — Потом.

В её голосе было нечто, заставляющее повиноваться людей — и я, почему-то, пошёл к микроавтобусу медицинской миссии Союза Справедливых.

Потом я сидел в микроавтобусе, с марлей, пропитанной эфирным маслом, на ладонях, ждал, когда восстановится моя сожжённая кожа, и наблюдал, как старуха — её называли Мать Нази — командует медиками.

Медики штопали искалеченных людей; Нази вела себя с ними, как альфа — да, судя по всему, и была тут альфой, но совершенно необычной породы. Её интуиция — интуиция старой самки, вырастившей потомство — работала безошибочно и точно: старуха чуяла, что в каждом случае важнее всего — и командовала другими людьми мягко, как детёнышами, но совершенно непререкаемо.

Не поверишь, но и я почуял в ней альфу. Мне хотелось ей доверять — поэтому я и сидел, не уходил, точно зная, что старуха моментально учует подвох, проследив темп восстановления моих рук.

До сих пор человеческие женщины не вызывали у меня таких чувств: я сам ощущал себя детёнышем. Что-то неуловимое роднило Нази с моей матушкой… Возможно, дело в том, что она была стара и умна… Не знаю.

Микроавтобус старухи покинул пожар последним. Её люди оказывали первую помощь, вытаскивая умирающих — а другие увозили выживших в больницы, а умерших — в морги. Команда Нази повезла в больницу обгоревшую женщину — последнюю, кого сумели вытащить полуживой — а я так и остался сидеть на полу в уголке салона, рядом с аппаратом для искусственной вентиляции лёгких, и никто меня не выставил.

Уже потом, в больничном дворе, когда носилки вытащили из машины, старуха наклонилась ко мне и сказала:

— Отчего это у меня такое чувство, что тебе некуда идти, герой?

— Оттого, что мне некуда идти, — говорю.

Я стащил с ладоней её повязки. Ожоги восстанавливаются куда медленнее, чем другие раны, но мои руки всё равно выглядели не так, как Нази могла ожидать.

— Ух! — сказала она, посмотрев. — Ты же нарушаешь весь мировой порядок! Меня не обманешь, я видела ожоги второй степени, как минимум… Так что же ты такое, красавец?

— Вампир-неудачник, — сказал я. Я понял, когда люди говорят, что «нечего терять». — Я ужасно голоден, Мать Нази, я голоден уже больше недели, я могу попросить у тебя еды?

Она улыбнулась всем сухоньким тёмным личиком.

— Вампирам не предлагают булочек, да?

— Ага, — говорю. — Я — довольно узко специализированный хищник; питаюсь кровью людей — и только так. Мать Нази, где мне достать крови, никого не убив?

Кажется, она мне не поверила до конца — если вообще поверила хоть чуть-чуть. Она улыбнулась снисходительной улыбкой старой самки детёнышу, открыла автоклав и достала запечатанный пакетик с донорской кровью — наверное, проверить, что будет.

А я прокусил пластик, как человеческую плоть. Выпил эту кровь — холодную донорскую кровь, вкус которой сразу напомнил мне о Дью до тоски — и сказал:

— Мать Нази, я — довольно квалифицированный биолог, разбираюсь в фармакологии и биохимии… тебе не нужны кадры, работающие за еду? За эту отраву?

— Что ж ты пьёшь её, если это отрава? — спросила Нази растерянно.

— Не отрава течёт в твоих артериях, — сказал я. — Чтобы её достать, тебя надо убить. Как ты думаешь, вампиру может наскучить убивать за триста лет?

— Не знаю, — сказала Нази. — Людям, которые живут убийствами, это, как правило, не наскучивает. Видимо, не успевает.

Тогда я взял её за руку и потёрся щекой о её кожу, довольно-таки холодную, увядшую и сухую, с пятнами йода и печёночными крапинками.