Ладно, не веришь — и не надо.

А потом моего мэтра закопали в землю, и дом отошел гильдии художников — что-то он там, оказывается, напортачил с завещанием. Я тогда в бюрократии стада ничего не смыслил и не понимал, что такое «юриспруденция» — так вот объяснили раз навсегда. В мое жилище приперлись какие-то бесцеремонные животные, ходили, пялились на картины, мебель руками хватали — а один, тварь красномордая, попросил, чтобы я ему чердак показал, и облапал меня на лестнице так, что и епископу далеко. Разило от него при этом, как от козла, который учуял козу и уже нацелился.

Я его убил на чердаке, спустился, не торопясь, сказал его дружкам в гостиной, что ему вид из окна понравился, собрал свои этюды, пару рубашек — и ушел.

К вечеру меня уже искали по всему городу, как выходца из преисподней. Солдаты-жандармы-добровольцы из горожан посмелее рыскали повсюду, высунув язык — с факелами, пистолетами, саблями и священными реликвиями. Считалось, что меня можно убить святой водой и что я испугаюсь благословленного изображения — вот же идиоты, право! Я мэтру помогал эти самые изображения доводить до ума, когда приходило много заказов, а за святой водой, бывало, сам в храм ходил — там старый священник меня знал и наливал.

Я в одночасье стал таким пугалом, что любо-дорого. Придется, думаю, пока все не уляжется, жить по чердакам и подвалам, впроголодь, на улицу особенно не высовываться, а то и вовсе перебраться в другой город, где никого из наших нет. Так бы и сделал, если бы не одна женщина.

Она жила поблизости от художника, видела меня иногда. Звалась Мелиссой. Не старая еще, но уже не первой молодости. Тогда люди жили лет до сорока пяти — пятидесяти, и тридцать лет для человеческой женщины года считались серьезные. Вдова. И выглядела ничего. Чистенькая такая, мягкая, розовая, волосы с рыжинкой. Я ее не трогал и вообще по соседству никого не трогал, чтобы нервничать не начали. Наевшийся лев просто так антилоп не пугает. Пусть себе пасутся.

Никогда не замечал, чтобы она интересно пахла. Так себе букет, как все женщины. Когда уходил голодный на охоту, она уже спать ложилась, а когда возвращался сытый — ее запах мне уже совсем не казался чем-то выдающимся. Тем более, что она обливалась фиалковой водой. Но общался я с ней очень любезно, потому что она для моего мэтра Бонифатио молока отливала.

И вот вечером, у городских ворот мы с ней вдруг встречаемся. Она меня узнала, хотя я надел плащ с капюшоном, и только что за шиворот не схватила. Я решил, что она вообразила себя воином божьим, и сейчас заорет, но убивать мне было совершенно не в жилу в тот момент, потому что везде люди толпились; ну, думаю, сейчас будет драка.

А она мне говорит, воркующим таким голоском, с придыханием:

— Эльфлауэр, тебе, бедняжка, из-за этой злой напраслины жить сейчас негде?

Я растерялся.

— Да, — говорю.

Она меня чуть ли не грудью к стене прижала.

— Это ведь неправда, что ты вампир? — говорит.

— Да, — говорю. — В смысле — неправда, конечно, — а что прикажешь отвечать?

— Ужасно, — говорит, — ужасно. Пойдем пока ко мне, а потом что-нибудь придумается. Я постараюсь заменить тебе мать, бедный ягненочек.

Бедный рысёночек, думаю, дорогая овца.