"Петербургская газета". Н. Брешко-Врешковский. В Ясной Поляне у графа Льва Николаевича Толстого

За дверью послышался немолодой мужской голос:  - Так вот вы приготовьте это на завтра, а теперь свободны... ступайте...  Это он, это его голос!  Мы переглянулись с Измайловым и - это не фраза - буквально замерли оба...  Распахнулись низенькие двери. Трое босых ребятишек шмыгнули мимо и затопотали вниз по лесенке.  А на пороге стоял Лев Николаевич в шелковой шапочке, старом летнем пальто и высоких сапогах.  Он поздоровался и спросил:  - Кто вы такие и чем занимаетесь?  Странный в чьих-нибудь других устах, вопрос этот вышел у него так мягко, славно, располагающе...  Мы назвали себя, сказали, что пишем рассказы, повести, работаем в газетах...  Толстой повторил:  - Рассказы, повести... все это для меня кажется теперь таким далеким, таким далеким!..  Я не выдержал:  - И это вы говорите, Лев Николаевич, вы, написавший такие бессмертные, громадной художественности романы, как "Война и мир" и "Анна Каренина"?!  Толстой улыбнулся тихо и чуть заметно, чарующей улыбкой.  - Я этим вещам не придаю серьезного значения; их и теперь уже начинают забывать, а лет через пятьдесят и совсем забудут...  Конечно, хотелось возражать и возражать... Конечно, Толстой-художник переживет многие десятки поколений. В глухих городишках Лигурийского побережья я встречал итальянцев, зачитывавшихся "Анной Карениной".  Но слова великого писателя звучали такой верой, такой незыблемой искренностью, что протестовать не хватало духу...  Лев Николаевич кивнул на дверь, за которой скрылись босые дети:  - Это гораздо нужней и полезней, чем художество...  Под словом "это" разумелась деятельность последних десятилетий резко порвавшего с искусством Льва Николаевича. Его богословско-нравственные книги и беседы.  Толстой сидел сбоку небольшого письменного стола. Все в этой комнате было небольшое, уютное, интимное. И этажерка с книгами, и столик между двумя креслами с крохотной лампочкой. Только громадный клеенчатый диван с прямой спинкой и прямыми подлокотниками напоминал простор и ширь былых дворянских усадеб.  Этот диван пришлый в Ясной Поляне.  И у него своя история...  Я смотрел на Льва Николаевича, как говорится, во все глаза... Ни один из бесчисленных портретов не передает его таким, какой он на самом деле.  Повсюду - суровое, иногда прямо жестокое выражение. Ничего подобного! Какая-то мягкая, чарующая кротость, разумная кротость во всем его облике. Кротость человека, написавшего "о непротивлении злу". Нет даже и призрака дряхлой старости. Ясные, зоркие серые глаза пытливо, нащупывающе смотрят под пучками характерных толстовских бровей, Лев Николаевич не велик ростом, но впечатление крупной фигуры. Руки красивые, белые, даже бледные; молодые без морщин и неизбежных желтых пятен старости. От физического труда не загрубели ничуть.  Коснулись текущих событий. К Думе Толстой относится отрицательно.  - Плохая Дума... Я не понимаю этого... Собрали людей с бору да с сосенки, посадили их в одно место и сказали: "Думайте!" Разве можно думать по заказу?.. К тому же большинство не знает народа, не любит его, не желает знать его истинных нужд... Нет, нам не ко двору парламентаризм. Не в духе он русского народа! Нам нужно что-то другое, что именно, я не знаю, но только не парламентаризм. Пример Европы показал, что и там он не нужен... Далек я от того, чтоб защищать и правящий класс. Он виноват, ужасно, бесконечно виноват, во всем, что теперь делается в России. Да, разложение полное... Какое всеобщее одичание, как притупились и выродились во что-то зверское, чудовищное азбучные нравственные понятия! Вчера вот пришли ко мне двое безработных: жалкие, голодные, оборванные. Денег просят:  "Дайте нам на револьвер!" - "Зачем на револьвер?" - "Мы хотим убить наших врагов, тех, кто против нас.