- Возьмите меня к Льву Николаевичу, - просила я свою приятельницу, собиравшуюся однажды к нему по какому-то делу.  - Вы его никогда не видали?  - Никогда! говорят, к нему много народу ходит, а я не решаюсь... зачем его тревожить? Видеть его все-таки хочется... Знаете что? Вы меня запрячьте куда-нибудь в уголочек и не обращайте на меня ни малейшего внимания; да не вздумайте меня представлять ему! Я из угла буду на него смотреть и слушать ваши разговоры. Согласны меня взять при таких условиях?  - Согласна, - смеясь ответила моя приятельница, немедленно собравшаяся к нему, шутя забрав и меня в путь-дороженьку.  Действительно, к Льву Николаевичу приходило так много разного рода люда, что я могла преспокойно сидеть поодаль, не возбуждая в нем даже ни малейшего желания осведомиться, кто эта незнакомка, фиксирующая хозяина так пристально, так беззастенчиво в его собственных стенах?  Разговор завязался грустный и, видимо, томил Льва Николаевича. Он хотел его прекратить и выразил довольно резко:  - Уж если они взяли на себя крест, то зачем затягивать жалобную нотку, возбуждая сожаление и сострадание? Это умаливает их подвижничество; они себя унижают, роняют, по-моему, в глазах тех, которые их должны считать за героев.  - Да ведь молодому существу терять здоровье больно! как же не жаловаться и не возбуждать в других желанье оказать помощь? - вставила моя приятельница.  Лев Николаевич поник головой и замолчал, потом он внезапно улыбнулся и промолвил:  - Эх, мы с вами затянули невеселую песеньку!  Не знаю, что меня подзадорило в этот момент вмешаться в разговор, но непреодолимое желание точно толкнуло меня помимо моей воли вставить:  - А я могла бы с вами побеседовать о более радостных темах, затянуть веселую песеньку...  Лев Николаевич вскинул свои проницательные глаза из-под густых бровей на мою невзрачную фигуру, не носящую на себе никаких признаков городской обитательницы: я только что приехала из деревни, и оттенок непринужденной безвкусицы отражался в моем бесхитростном костюме. Взор его скользнул по мне и, привычный ко всем возможным одеяниям и наружностям, он проговорил совершенно равнодушно, не относя, по-видимому, даже ко мне слов своих:  - Эх, радостных тем что-то нет кругом!  - Ну, а у меня есть... - продолжала я упорствовать с моего отдаленного угла.  В моем голосе звучала такая уверенность, что Лев Николаевич наконец улыбнулся хорошей, приветливой улыбкой и ласково произнес:  - Так поведайте нам, что у вас есть веселенького?  - Устройство сельского походного театра в связи с музыкой, - произнесла я дрожащим от волнения голосом, - с специальною целью провести ее в деревню.  Лев Николаевич обернулся всем корпусом, его лицо сияло от удовольствия.  - Но... позвольте, вы уже пробовали этим заняться или у вас только еще пока одни добрые помыслы?  - Я уже несколько лет живу в деревне, обучаю ребяток музыке и даю спектакли, включая в них наибольшее количество музыкальных номеров.  Лев Николаевич уже не сидел; как будто невольно поднявшись с кресла, он обратился ко мне с вопросом:  - Вы, следовательно, сведущи в музыке?  - Немножко, - ответила я.  Он обратился к моей приятельнице и спросил вполголоса:  - Кто это? это ваша знакомая?  - Я - Серова! - отрекомендовалась я.  - Это ваша опера, "Уриэль Акоста", которая давалась в нынешнем году в театре? (*1*)  - Ее! Ее! - подтвердила моя приятельница.  Лев Николаевич как будто припоминал что-то; прикрыв глаза ладонью и не глядя на меня, он вполголоса произнес тихо, несколько нараспев.  - Идет девушка по лесу и думает: "Ах, кабы мне ленточку найти... розовенькую ленточку!" - идет, идет она, вдруг... ан ленточка-то и лежит на дороге, да еще расписная! - Он снял ладонь с лица и весело добавил: - Вот для меня вы теперь расписная ленточка, так я жаждал найти музыкальную силу, преданную столь великому делу.