Остеру, Доктороу, Делилло и Пинчону зачастую удавалось прятаться в лабиринтах стиля и за передвижными щитами, ограждающими их личную жизнь. Но там, где эти оставались неуловимы, литературные фигуры старой гвардии — Беллоу, Рот и Апдайк — окапываются в американской словесности как «реальные фигуры». И еще есть «Хэнк» Буковски, чья работа и жизнь, по всей видимости, одно и то же.

Однако неистощимое автобиографическое письмо Буковски по-прежнему не внушает уверенности американским судьям литературы. Они продолжают относиться к нему настороженно: для них он — смертельно немодный старый козел от литературы этой страны. Самые же горячие последователи Буковски — либо преподаватели поэзии из Европы, либо калифорнийские женщины с пылким воображением, склонные ложиться голышом на фотокопировальные машины, дабы отправить поэтически бухому спасителю в Сан-Педро ксерокопии своих интимных мест. Это двусмысленное обаяние Буковски обернуто в его почти мифологическую погруженность в наипорочнейшие останки человеческого бытия — с вонью дерьма, извержением рвоты и ловлей кулачных ударов.

Воображение в большинстве работ Буковски поистине излишне, ибо предполагается, что все это действительно случилось с ним самим, — ему не нужно изобретать, требуется лишь вспомнить.

Традиционная американская дилемма — как отделить реальное «я» от вымышленного — с Чарльзом Буковски заводит в тупик. Тут нет писательского страха попасть в перекрестье общественного прицела. Все, что он пишет, проистекает у него изнутри: не существует ничего личного, нет нужды затемнять, ничто не следует исключать.

Это значит, что Буковски — гораздо больше писатель чувств, нежели идей, что отчасти объясняет скупость его стиля. И все же о смятенных излишествах и бурлящей мелодраме Буковски пишет с замечательной ясностью.

Такое неизбывное мастерство отличает Буковски от бессчастных писателей-битников, с которыми его так несправедливо ассоциировали; а сдержанный ритм письма позволяет ему осенять благодатью и юмором прошлое, без них совсем мучительное. Вероятно, Буковски вообще пишет скорее поэтому, ибо сильные его слова удивительно резонируют с пережитым за долгие семьдесят с лишним лет.

Чарльз Буковски родился в Германии в 1920 году и с родителями переехал в США три года спустя. Они обосновались в Восточном Голливуде, Лос-Анджелес, в надежде, что оказались в земле обетованной. Через десять лет Буковски отбросил эту типичную американскую мечту. Тогда будущий писатель был изгоем-подростком, над которым постоянно смеялись. Он и посейчас остается изгоем литературного истеблишмента.

Беды начались с отца — «жестокого, надраенного ублюдка, у которого скверно пахло изо рта».

— Ну да, все эти годы я много о нем писал, — вздыхает Буковски. — Мне кажется, с этого все и началось: с отвратительного осознания того, что не походить на таких людей можно, только если делать нечто необычное, например пить, или писать, или слушать классику. Поэтому я сразу пристрастился к Достоевскому: помните, что он говорит в «Братьях Карамазовых»? «Кто не желает смерти отца?..» И в самом деле — кто?.. Он ужасно бил меня, и порки прекратились лишь в тот день, когда я дал ему сдачи. В шестнадцать с половиной лет я вырубил его одним ударом. Больше он меня не трогал. Но то отвращение к жизни, что он мне привил, так и не прошло. Хотя отвращение лучше злости. Когда злишься, хочешь только посчитаться, а когда тебе отвратительно, хочешь удрать подальше; кроме того, с отвращением можно смеяться. Я до сих пор смеюсь, вспоминая, как он мне говорил, мол, из тебя только бродяга и выйдет. Эй, он же прав был, но ему и в голову не приходило, что из меня выйдет такой стильный бродяга…

Жизнь Буковски за пределами его неискупимо увечной семьи едва ли была счастливее.