Девять миль мы ехали по дикой и безлюдной местности. Неподвижная вода маленьких заливов отливала серебром. Луна окрашивала в бледно-зеленый цвет домики на горных склонах. Светились все окошки.

Мы оставили автомобиль и по крутой, каменистой дороге пошли вниз, к морю. В темноте нам встречались группы людей. Мой спутник объяснил: когда кто-то умирает, вся деревня до похорон прекращает работу, и каждая семья два дня и две ночи по очереди дежурит у тела…

У края воды светился огонек. Это дом О’Брайенов, сказал маляр. Мы прошли около четверти мили, обмениваясь приветствиями с людьми, которые словно выскакивали из-под земли. «Доброй ночи, Пэт!» «Доброй ночи, Мик!» Наконец мы достигли кромки воды.

Дверь была отворена, домик погружен в атмосферу смерти.

Мы опустились на колени, склонили головы. Я чувствовал, что в комнате полно людей. Пахло торфом. За печкой трещал сверчок. Мы встали с колен, и старик, сидевший подле огня, выступил вперед, пожал нам руки и, не выразив ни малейшего удивления при виде меня, подал набитые махоркой глиняные трубки. Он жестом указал на деревянную скамью, а сам вернулся на свое место, скрестил руки на набалдашнике палки и опустил на них подбородок.

На столе горели три свечи в медных подсвечниках. Там же лежали глиняные трубки, а на тарелке — горка махорки. Тело мертвой женщины освещали свечи. Покойница лежала на кровати, встроенной в стену, рядом с очагом. Белые простыни были украшены черными крестами. Тело облачено в коричневое одеяние, вроде монашеского. Видны были лишь руки и лицо. Глаза наполовину открыты. Один глаз уставился на меня с выражением пугающего понимания.

Работа, частые роды, скудная пища вымотали женщину. Покойная не была молода, как уверял маляр. Возможно, ей было немного за сорок, и она была болезненно худа, тем не менее бедность и тяжесть жизни с нее слетели. В величии смерти она лежала, словно королева.

В комнате в тени сидели около тридцати мужчин и женщин. Мужчины, в кепи и шляпах, поддерживали огонь в трубках. Все молчали. Сверчок нарушал тишину монотонным треском. Мужчины судя по всему были рыбаками и работниками с ферм, женщины — того же типа. То и дело кто-то вздыхал и шаркал ногами. В соседней комнате громко храпел мужчина. Муж. Всю предыдущую ночь он дежурил у тела. Старик у очага был отцом покойной…

Дверь обрамляла бархатный прямоугольник ночи. Слышно было, как волны тихо плещутся у скал.

Неподвижность, тишина, пение сверчка — все это действовало на нервы. Мы словно ждали воскресения.

— Хорошая погода нынче, — сказал старик и, повернувшись, сплюнул в торфяной огонь.

— Да, — прошептал мой спутник-маляр.

— Господь ее принял, — сказал старик.

— Верно, — согласился маляр.

Сверчок заскрипел, как бешеный, а торф развалился и выпустил маленькие струйки дыма.

Несколько детей из четырнадцати заглядывали из спальни в комнату, где лежала их мать. Двое старших были в Америке и еще не знали, что она умерла.

Вновь пришедшие на мгновение опускались на колени и осеняли себя крестом (все бы отдал за то, чтобы заставить замолчать сверчка: он словно хлестал меня по голове кнутом). И что же, больше ничего не случится? Мы так и просидим всю ночь в этом ужасном молчании? Где же плакальщицы, раскачивающиеся под заунывные возгласы?

За грубой занавеской в конце комнаты вдруг что-то зашевелилось. Хрюкнула свинья! Я бывал и в более бедных домах в Керри и Коннемаре и все же никогда не видел в доме скотины, тем более что этот факт постоянно отрицают. Затем произошло нечто еще более странное! Мне показалось, что над плечами людей поднялся белый гроб. Оказалось, что это белая корова. Ей стало любопытно, что происходит рядом посреди ночи. По всей видимости, она смутно почувствовала, что привычный распорядок ее жизни нарушен.