— Я знаю, — говоришь ты. Кладешь отвертку на неповрежденную часть пола у наших ног и прислоняешься ко мне с несчастным видом. Я внутренне ликую. Ощущаю плечом твое тепло. Качаю головой. Сохраняю грустное выражение лица, будто все понимаю и сочувствую.

— И, конечно же, его корни уже слишком глубоко ушли в землю, чтобы перенести дерево без повреждения, — добавляю я.

— Знаю, — соглашаешься ты, будучи побежденной. Меня это удивило.

— Так или иначе, — очень мягко продолжаю я, потому что предполагаю, какой это может возыметь эффект, — но твое дерево принадлежит кому-то еще. И ты не можешь его забрать. Ведь так?

Вероятно, не надо было этого говорить, а впрочем, оно того стоило, чтобы потом приблизиться к тебе той ночью, когда ты останешься со мной и не будешь холодной и деревянной. Конечно, это одна из причин, почему на следующий день я должен пойти и забрать тебя из отделения полиции, где тебе будут задавать вопросы о преднамеренном повреждении чьей-либо собственности. «Я не сделала ничего плохого», — твердишь ты, не переставая, по дороге домой. Ты повторяешь это вновь и вновь и объясняешь, что то же самое неоднократно говорила мужчине, записывавшему на пленку вашу беседу. Тут я замечаю, что ты выбираешь более длинный путь и совсем не хочешь сокращать дорогу домой. Как только мы пришли и ты снова забралась на опасный чердак с чашкой чая, что я тебе приготовил, я тут же тайком выскользнул из дому. И пошел теми улицами, которыми ты не хотела идти со мной вместе. Сначала я не видел ничего особенного. Но потом возле одного дома в квартале, где, как мне было известно, живут состоятельные люди, я нашел то, что искал: на тротуаре ярко-зеленой краской кто-то крупными буквами написал «СОБСТВЕННОСТЬ — ЭТО ВОРОВСТВО».

Ну конечно же, именно тут растет ее дерево. Я пристально посмотрел на него. Самое обыкновенное дерево; просто дерево, и выглядит как любое стареющее дерево с его вечерними мухами-однодневками, которые кружат в лучах заходящего солнца, с его скрученными новыми листочками и пестрой в его тени травой. Я почувствовал, как во мне закипает ярость. Попытался думать о чем-нибудь другом. Например, о том, что мух-однодневок правильнее называть эфемероптера; помню об этом со времен учебы в университете, хотя не знаю, почему или как я раздобыл такие сведения, особенно странно, почему они до сих пор держатся в моей памяти. Как бы их там ни называли, они все равно раздражающе жужжат. На какой-то миг я этих мух возненавидел. Я подумал об опрыскивании дерева дезинфицирующим средством, чтобы избавиться от мух. Потом мне пришло в голову срубить дерево топором. Еще я представил острые зубья пилы и всякие древесные опилки, которые появились бы на его коре.

Интересно, если послать анонимное письмо владельцу дома с предупреждением о том, что фундамент дома находится в опасности (хотя никакой опасности для фундамента нет и в помине), заставит ли это его задуматься о необходимости срубить дерево. «Уважаемый господин», — представляю я себя печатающим текст, потом встряхиваю головой, собираясь уходить, и тут снова вижу слова на тротуаре. Небрежный почерк, которым они написаны, — сжатые с наклоном зеленые буквы, — напоминает мне о тебе, когда мы впервые узнали друг друга, когда мы еще были совсем юными и верили в то, что изменим мир.

На крыльцо выходит женщина. Она требует, чтобы я прекратил смеяться возле ее дома. Требует, чтобы я ушел отсюда. Если я не уйду, она вызовет полицию.

Я возвращаюсь домой. Ты все еще на чердаке. Я волнуюсь за тебя. Ведь там совсем нет пола, и ты балансируешь, увлеченная страстью, на тонкой деревянной балке.