— В лагере мы вспоминали и его в том числе, — объяснил он. — Знаете, когда все садились в кружок и по очереди рассказывали, чем полакомятся сразу же, как только вернутся домой. — Он помешал в своем бокале соломинкой. — В основном из-за льда — там стояла такая жарища, что лед казался дивом и роскошью.

— Как я вас понимаю, — откликнулся Эдвард. — Мы часто обсуждали горячие ванны в окопах.

— Откуда же возьмется горячая ванна в…

— Да нет, я хотел сказать, что мы мечтали о горячих ваннах, когда сидели в окопах на войне. И о чистых простынях и так далее, ну, вы понимаете. Конечно, — добавил он, — у меня все было иначе. Мне-то хоть изредка давали отпуск. А вам, беднягам, пришлось сидеть там безвылазно.

— Но на твоей войне погибло больше людей — верно, дорогой? — спросила она.

— Да кто его знает. Я читал, что на этой погибло пятьдесят пять миллионов.

— Говорят, от этих жутких атомных бомб до сих пор умирают люди, — сказала она.

Джон, который сидел между ними, во время этого разговора смотрел то на одного, то на другого, будто следил, как играют в теннис.

А потом и он сказал:

— Зато япошек заставили сдаться, да? Иначе не знаю, сколько еще людей погибло бы.

— Но ведь это такая страшная смерть!

Она заметила, что мужчины мельком переглянулись и отвели взгляды, и это напоминало обмен неким невысказанным и невыразимым словами сообщением. Потом Эдвард сказал:

— Ну, по крайней мере, война кончилась, и слава богу. Можно обратить взор на что-нибудь повеселее — вроде этих чертовых докеров.

Тут и Джон удивился, что же тут веселого — как это что? Сорок три тысячи устроили забастовку, объяснил Эдвард, ну как же, подоходный налог. Кто бы мог подумать, что правительство социалистов снизит его, хотя, ей-богу, давно пора; очко в пользу мистера Долтона, с которым он однажды виделся в его бытность министром торговли, — славный малый, без претензий, таким он ему показался. И Эдвард почти задушевным тоном осведомился у Джона о его дальнейших планах.

— Пока что не думал. Все еще стараюсь привыкнуть к нормальной жизни. У меня отпуск на полгода, а потом придется что-нибудь подыскать.

— Так вы не остаетесь в армии?

— Я бы с радостью, но боюсь, я им не нужен.

— Вот досада! Еще порцию?

— Нет, спасибо. Одной мне достаточно.

— Премного благодарен за прекрасный ужин, — сказал Джон, когда они высаживали его у клуба. — Еще увидимся, — целуя ее в щеку, сказал он тоном, нерешительно колеблющимся между требованием и мольбой.

— Конечно, — ответила она.

Они смотрели, как он поднимается на крыльцо, поворачивается, чтобы помахать им, и входит в двери навстречу швейцару.

— Бедолага, — сказал Эдвард.

— Ты был так мил с ним.

Он положил ладонь ей на колено.

— А ему не слишком одиноко живется в клубе? Может, приютишь его в комнате мальчиков?

Она живо отозвалась:

— Да я подумала, что ему только в радость побыть одному — во всяком случае, на первых порах. Он говорил, что ему приходится ко многому привыкать.

Но она и смутилась (и рассердилась), уличенная в недостаточной щедрости, и приуныла, обнаружив, что он не думает о последствиях. Ему-то хорошо делать широкие жесты… Потом она подумала, что он, возможно, сразу сообразил, что так они будут реже видеться, и испугалась. Разумеется, Эдвард понятия не имел о викторианских взглядах на развод, которых придерживался Джон, но меньше всего сейчас ей хотелось просвещать его.