– Я могу сказать тебе: я не смогу любить тебя так же, если появится ребенок: я буду ревновать к нему…

– Ревновать? К нашему ребенку?

– Я буду ревновать тебя ко всему, что нас может отдалить, что оторвет твои мысли от меня…

– Какой ты глупый, Мигель!.. Он, это будешь опять ты…

Херонима улыбнулась и положила золотую головку на плечо мужу. Так они сидели долго, не шелохнувшись… Счастье, неизменное и полное, длившееся больше двенадцати лет… и оборвавшееся внезапно, как удар грома среди ясного неба. В начале сентября 1661 года она почувствовала легкое недомогание… 13. числа, в самой середине ночи, она заснула, как всегда в объятиях Мигеля, полубезумного от горя.

Ее последние слова были обещанием встречи:

– Мы встретимся… на небесах, мой любимый, – прошептала она.

В страшном отчаянии и невыразимой тоске припал Мигель к неподвижному телу. Он чувствовал себя брошенным, фатально одиноким, в пустыне… Ангел поднялся на небо, на небо, которое навсегда закрыто от него, самого страшного грешника в мире…

– Боже мой!.. Он опять там!.. – шепчет он. Войдя в храм, он тут же видит в тусклом свете нескольких свечей скорбную фигуру в черном, приникшую к подножию большого саркофага белого мрамора. Рыдания сотрясают тело человека, ужасающие стоны рвутся из груди…

Остановив процессию у входа в церковь, аббат один приближается к человеку и кладет ему руку на плечо.

– Сын мой… будьте благоразумны… вы себя медленно убиваете…

Мигель де Маньяра поднимает к нему искаженное страданием лицо, незрячие глаза с застывшей мукой. Он шевелит губами, но теперь ни звука не срывается с его губ. Аббат мягко берет его за плечи, пытаясь поднять с колен. Но он сопротивляется, не в состоянии оторваться от камня.

– Она там, святой отец… она там, она… Херонима!.. Моя нежная жена!..

– Это только ее мертвое тело, сын мой, ничего больше…

. – Ничего больше? Ее светящееся лицо… волосы, подобные самому солнцу… белое изящное тело… Все это, вы знаете, что все в этом белом мраморе… Вы знаете, какая омерзительная вещь смерть? Страшный палач, и я ничего не могу, ничего против него…

Он вцепился в мрамор так, что пальцы оставили красный след на белом камне. Аббат снова взял его за плечи.

– Вы не должны думать об этом, сын мой… Тело – это только грязь. Душа все освещает и оживляет…

Но Мигель с отчаянием качает головой.

– Ничего нет… падре… – затем снова добавляет: – Ничего… вы увидите… ничего нет!

Входят монахи, капюшоны совсем закрывают их лица. Аббат поднимает Мигеля под руки, ставит на ноги и, поддерживая, отводит.

– Идите, сын мой!.. Страдание ослепило вас… Вот уже шесть месяцев как ваша горячо любимая жена здесь… в мире, который вы не должны нарушать… Нужно возвращаться к жизни…

Он заперся в замке, по-прежнему обряженном в траурный креп, с занавешенными окнами, и проводил свои дни либо сидя без движения перед большим портретом Херонимы, либо рыдая на ее могиле. Он ни к кому не обращался, не спал, практически не ел. Выходил только глухой ночью и бродил по улицам, с глазами полными слез, поверяя пустым улицам скорбь своего сердца. Дон Мигель был страшно изможден, но по-прежнему очень красив…

Но скоро рассудок его так ослаб, что начались галлюцинации.

Однажды ночью, когда он бродил под церковными стенами, ему вдруг привиделась странная процессия, медленно и бесшумно спускающаяся по улице.