— Так что, просто взять и забыть? — спросил я.

— Или вообще не злиться, — сказал он. — Знаешь, с годами я понял: есть способ разрешать конфликты. Когда у меня с кем-нибудь возникал спор и этот человек приходил со мной поговорить, я ему тут же выдавал: «Знаете, я обдумал наш спор и считаю, что вы в какой-то мере правы». На самом деле я далеко не всегда так думал. Но справиться с конфликтом сразу же становилось проще. Человек расслаблялся. И мы начинали говорить. И напряженная ситуация, как бы это сказать…

— Разряжалась?

— Да, разряжалась. И делать это просто необходимо. Особенно с родными. По нашей традиции мы просим прощения у всех, даже у тех, с кем едва знакомы. Но с самыми близкими — женами, детьми, родителями — наше объяснение мы нередко откладываем и откладываем… А с этим тянуть нельзя. Митч. Может быть слишком поздно.

И Рэб рассказал мне историю. Один человек хоронил свою жену. Он стоял рядом с Рэбом возле ее могилы и плакал.

— Я любил ее, — прошептал он.

Рэб кивнул.

— Я хочу сказать… Я действительно любил ее. — Мужчина зарыдал. — И один раз я почти что сказал ей об этом…

Рэб с грустью посмотрел на меня.

— Больше всего в жизни нас мучит то, что мы не успели сказать нашим близким что-то очень важное.

В тот же день, позднее, я попросил Рэба простить меня за все, чем я хоть когда-нибудь его обидел. Он улыбнулся и ответил, что, хотя и не может ничего такого припомнить, «он будет считать, что дело сделано».

— Что ж, — шутливо сказал я, — хорошо, что с этим покончено.

— Считай, что ты передо мной чист как стеклышко.

— Главное, сделать это вовремя.

— Точно. Не зря наши мудрецы велят нам просить прощения за день до смерти.

— Да, но откуда же человеку знать, когда он умрет?

Рэб насмешливо поднял брови.

— О том и речь.

Я дам тебе новое сердце и новую душу.

Я заберу твое каменное сердце и дам тебе живое.

В этот год в Детройте во время рождественской недели казалось, что объявления «НА ПРОДАЖУ» встречались на домах намного чаще, чем огоньки праздничных гирлянд. В отличие от прошлых лет люди в магазинах не толпились, а детям объясняли, что у Санта-Клауса в этом году с подарками туго. Мы всей кожей чувствовали, что надвигается депрессия. Да и по лицам прохожих прочесть это не составляло никакого труда.

На Трамбэл-авеню церковь пастора Генри стояла, погруженная во тьму. Освещение внешней части здания приходу было не по карману, и то, что церковь не пустует, можно было обнаружить, лишь приоткрыв боковую дверь. Я вообще ни разу не видел, чтобы церковь внутри была полностью освещена. Если свет там и горел, то настолько тускло, что казалось, будто с годами он состарился — заодно с окружавшими его стенами.

Мой вечерний разговоре Кассом натолкнул меня на мысль: если я хочу лучше понять пастора Генри, мне нужно поговорить с его прихожанами.

Парень по имени Дэн — один из немногих белых прихожан в церкви Генри, — рассказал мне, что когда-то он был бездомным алкоголиком и спал на корте для игры в ручной мяч или в одном из детройтских парков. Он выпивал пинту виски и двенадцать кружек пива в день, отключался, а потом, проснувшись, снова начинал пить. Однажды морозной ночью он подошел к церкви и обнаружил, что она закрыта. Генри, сидя в машине, увидел, как Дэн идет прочь от церкви, и окликнул его. А затем спросил, есть ли у него жилье.

— Он понятия не имел, кто я такой, — сказал Дэн. — Я запросто мог оказаться Джеком Потрошителем.