— Да. Ты расскажешь мне все и немедленно, иначе я обещаю тебе, что достану денег, приеду в твой чертов Харьков и заявлюсь к тебе в гости, когда вся твоя семья будет дома. Представляешь, как они обрадуются?! Слушай, ты не побоялась сбросить меня матери, чего же ты боишься теперь. Я не маленькая девочка, Света, я не буду тебе мстить, гоняться за тобой с топором или что еще. Мне на тебя так же наплевать теперь, как и тебе на меня всегда. Я хочу знать правду. Всю правду о том, как я родилась. Это очень важно для меня. Слушай, моя лучшая подруга погибла и погибли двое людей, которых я знала, так что я сейчас в скверном настроении! Харьков — не очень далеко — понимаешь меня?!

Света снова помолчала, потом спросила:

— Ты с переговорки?

— Нет, из дома.

— Ты одна дома?

— Да, одна, — рассеянно отозвалась Наташа.

— Можешь подождать минут пять?

— Мне перезвонить?

— Нет, перезванивать нельзя. Раз надо — подождешь!

В трубке раздался глухой стук, потом какой-то скрежет. Наташа прислонилась к стене и закрыла глаза. Время шло — минута за минутой, и Наташа знала, что вместе со временем утекают и деньги — минута — семьдесят копеек, еще минута — гривна сорок… Ей было наплевать. Деньги… как она вкалывала ради этих денег, как она вкалывала, забыв обо всем, не видя ничего. Деньги — все всегда упиралось в деньги. А что теперь? Что нынче имеет значение? Минуты… минуты — осыпаются с ночи, как пожухшие листья с платанов за окном. Конец августа — лето на исходе, скоро листья совсем засыпят дорогу, скоро платаны устроят стриптиз и дворники будут аплодировать им своими метлами. Дворники… Толян за решеткой, а его сожительница мертва, потому что…

Потому что она его нарисовала, а Паша испортил картину, и то, что она забрала у Толяна, вернулось к нему и убило…

Что?

— Слышишь меня?

Наташа вздрогнула и, оттолкнувшись от стены, села на банкетку.

— Очень плохо.

— Ну, лучше не будет… Тебе обязательно сейчас это нужно знать?

— Немедленно!

— Ладно, дело твое… У меня все спят, Костя на дежурстве… но если кто-то проснется, я кладу трубку, учти!

— Хорошо.

— Ладно. Что ты конкретно хочешь знать? Кто твой отец? Огорчу — я сама этого не знаю.

— Рассказывай все.

Света снова закашлялась, потом заговорила, и Наташа плотнее прижала трубку к уху, чтобы в шуме и потрескивании не упустить ни единого слова, которые произносил чужой хрипловатый женский голос.

— Мне было четырнадцать, я закончила восьмой класс. Я считала себя шибко взрослой, хотя была на деле глупой сопляшкой… ну, да неважно. Папаша — ну, ты ведь знаешь, он военным был и из меня… все пытался советского солдата воспитывать. Туда не ходи, сюда не ходи, спать во столько-то, дружить с тем-то… Запрещал мне ходить на танцы — всегда запрещал… Летом танцы были на открытой площадке, возле моря… там всегда было так здорово… а он мне запрещал. Я сбегала, конечно, а он, если узнавал, лупил меня своим ремнем… никого не слушал — ни мать, ни тетку, ни деда — лупил как хотел. Но я все равно сбегала, и в тот день тоже. Дальше — совершенно банально. Я познакомилась с парнем и он мне очень понравился…Не помню лица совершенно, только помню, что у него были настоящие джинсы, очень классные… Ну, что, мы потанцевали, потом выпили в аллейке… у него был портвейн… не знаю, какой, но меня что-то сильно повело. Мы пошли в один из долгостроев… ну а потом пришло еще трое… его друзья…Тебе как, в подробностях рассказывать, что дальше было?

Наташа услышала легкий треск и с трудом сообразила, что это трещит трубка под ее пальцами.