В третьем зале никого не было, если не считать высокого крепкого человека, рассматривавшего картину в дальнем углу. Прочитав небольшую табличку, Наташа убедилась, что именно в этом зале выставлены картины А. Неволина. Кто же такой А. Неволин? — нет, она его не знает.

Картины подействовали на Наташу ошеломляюще, и ее разум оказался сбитым с ног, закружившись в водовороте эмоций — точь в точь, как подхваченная волной песчинка, и если б ее сейчас спросили об отношении к этим работам, вряд ли бы она смогла дать однозначный ответ. В картинах чувствовалась спонтанность — они не были продуктом скрупулезной работы и размышлений в течение долгих часов, их нарисовали одним махом, без подготовки. Никакой строгости и классических пропорций — манера письма отчего-то ассоциировалась у Наташи с разрушительной силой природных стихий, для которых нет ни ограничений, ни формы. Она не смогла бы точно назвать направление, но это был явно не реализм. И четко прорисованные лица людей в старинной одежде, и какие-то жуткие полузвериные образы, в которых, тем не менее, тоже угадывались люди, а иногда даже и пейзажи, вызывали какой-то сладкий ужас, одновременные желания отвернуться и подойти поближе, чтобы рассмотреть все в деталях. При взгляде на картины не возникало ни одной положительной эмоции, но в то же время Наташа никак не могла назвать их плохими, скорее гениальными до безумия. Неволин рисовал в основном людей, но не их внешность, а их душу, ее составляющие, выворачивая ее наизнанку, обнажая все пороки, все низменные наклонности, всю грязь настолько отчетливо, что Наташе даже лишним казались маленькие поясняющие таблички на картинах — во многом эти названия, по ее мнению, даже не соответствовали своей сути. С полотен на нее безжалостно смотрело все самое темное, что только может быть в человеке.

На выставке были представлены, в основном, портретные работы, и, переходя от картины к картине, Наташа не переставляла удивляться разнообразию выразительных средств, использованных художником, чтобы подчеркнуть ту или иную червоточину человеческой натуры. Одни лица были гротескно уродливы, другие же настолько красивы, что это вызывало недоумение — такой красоты просто не могло существовать в природе — и тут роль играли не внешние черты, а выражение глаз и лица, поза, какие-то детали второго плана. Так, при взгляде на портрет женщины в белом парике и темно-красном платье восемнадцатого века с безупречно правильными чертами лица, Наташа как-то сразу поняла, что эта женщина очень любила наблюдать, как забивали до смерти ее крепостных девушек, хотя на поясняющей табличке было написано совсем другое. С другой картины смотрело жуткое жапободобное существо, вокруг которого сладострастно обвилась огромная золотая змея, — скупец и накопитель, ради денег готовый на все, продавший двух своих дочерей в столичный бордель. На третьей картине вообще нечто кошмарное — женщина с телом паука и длинным извивающимся языком — сплетница и интриганка, сгубившая немало людей. На четвертой — мужчина с выражением неописуемого экстаза на лице и множеством длинных рук, которыми он обнимал самого себя, — самовлюбленный эгоист, холодный и равнодушный к окружающему миру.

Одну из картин Наташа разглядывала особенно долго. На ней была изображена молодая женщина в старинном платье — Наташа точно знала, что молодая и, кроме того, очень красивая, хотя вместо лица у той была лишь безликая туманная дымка — без единой черты. Женщина была нарисована по пояс и стояла, вывернув ладони к зрителю, кончиками сомкнутых пальцами вниз, — как на старых иконах, только наоборот, — и ладони были выписаны с фотографической точностью — каждая линия, каждый изгиб — по-видимому, художник придавал им особое значение.