Тиррей отвела взгляд первая.

— Я старалась, — тихо сказала она.

Боязливыми мелкими шагами, опустив плечи и голову, шла она за Самыгиным и не оборачивалась. С минуту Аркаша смотрел ей вслед — они уже скрылись в лифте, а он все смотрел.

Чувство было… Не было никакого чувства.

Если судить по всяким романтическим историям, он должен был внезапно затосковать, засомневаться, правильно ли он поступает, а то и кинуться за Тиррей. Но то ли внутри у него это перегорело раньше, то ли расставался он все-таки с гитарой, а не с девушкой. Нельзя же сходить с ума по вещи, даже самой дорогой и любимой.

— Аркадий, — мягко сказала Маргарита. — Здравствуйте.

Тихое эхо заметалось между бетонных стен и заскользило по этажам вниз; дом вздохнул, прислушиваясь к нему, дом запел — низко-низко, на частоте движущейся земли…

— Вот это да! — шумел Волчара. — Ну мы даем! Не, ну класс же! Класс! Точно говорю!

Он размахивал руками и всем мешал смотреть, но никто не обижался. Ланка хохотала, Серега бубнил себе под нос что-то скептическое, но исключительно ради проформы. Хладнокровный Витя улыбался.

Эрвейле и Альта пили шампанское, сидя у стены на диване. Их совершенно не интересовало, как они выглядят в записи, да и вовсе не понимали они смысла записей. Воплощениям гармонии мира ничего не стоило услышать, как сейчас, любую музыку, что когда-либо звучала…

А запись вышла шикарная. Ну просто хоть куда. На эту вечеринку и снимать, и играть пригласили настоящих профессионалов. «Белосинь» гордилась.

— На сайт надо выложить, — бубнил Серега. — Волчар, ты когда сайт переверстаешь? Полгода уже собираешься, позорище.

— Ага, — поддержала Ланка, — там ни «Сонного солнца» нет, ни «Ветра», и вообще еще написано про Тиррей…

И все замолчали и уставились на Аркашу.

Киляев этого не заметил.

Он тоже смотрел на себя, в монитор, где отыгрывал самое сложное соло из всех, которые у него были. Он уже видел эту запись раз пять, но все равно все внутри натягивалось и вздрагивало, а пальцы норовили менять позиции вслед за мелодией.

«Хорошо как получилось, — кусая губы, напряженно думал Каша. — Вот и здесь хорошо». Камера метнулась к его лицу, и в который раз Каша внутренне вскрикнул от восторга — такой мрачный, вдохновенный и знающий смысл стоял он на сцене. Альта Маргарита в его руках сверкала золотом, выкрикивая этот смысл в притихший праздничный зал…

Никто ни о чем не догадывался.

Каша знал, что ничего страшного не случится, если он расскажет. Все поймут. Может, даже одобрят. Но он точно онемевал. Невозможно было заговорить об этом, до дурноты стыдно.

Его живая гитара молчала.

Там, в записи, он играл сам.

Не был он там ни мрачным, ни вдохновенным. Еще в музыкальной школе учили, что надо в уме опережать звучащие ноты на такт или два — вот он и опережал, в уме. Сложная партия потому что. Еще, чего доброго, промажешь в самой кульминации, позору не оберешься. Почему это так шикарно выглядело и так хорошо звучало — только голову ломать оставалось.

Этого Альта не объясняла.

Она говорила хорошо, не в пример Тиррей. Красиво говорила.

Она вообще ни в чем, никак не была на Тиррей похожа.

Тирям-Тирям была дикая и склочная, но уютная, а рядом с Альтой Каша вытягивался, будто на светском приеме. И добро бы только рядом с человеком, строгой дамой в вечернем платье — но и черную гитару с золотой розеткой нельзя было взять в руки просто так. И уж точно нельзя было даже подумать про всякие шалости.

Не для того Альта знала смысл.