|
Он сожалел, что я была свидетельницей этой сце-ны, но не полагал необходимым, несмотря на уговоры бабушки, примириться со своим на-ставником. – Теперь я не скоро его увижу, – добавил он, – и раз между нами не будет возникать никаких трений, то не будет и никаких споров или раздоров. Я хочу поблагодарить вас за доброту ко мне и сказать вам, дорогая тетушка, что я собираюсь в момент своего совершен-нолетия вознаградить некоей суммой господина Фрюманса за уроки, которые он мне давал, и господина Малаваля – за гостеприимство, которое он намерен мне оказать на время моей службы у него. Я не хочу быть в долгу ни перед кем и надеюсь, что вы это понимаете и ни-когда в этом не сомневались. Бабушка казалась чем-то очень огорченной, особенно последние два дня, и, услышав его надменно-холодные слова, она не могла удержаться, чтобы не выразить ему свое пори-цание и сочувствие. – Бедное дитя! – сказала она, обнимая его как-то особенно значительно. – Я хотела бы, чтобы тебе была дарована свобода от всех обязательств и благодарностей по отношению к кому бы то ни было. Но правду, которую я скрыла бы от тебя, если бы ты остался со мною и вел себя благоразумно, я теперь вынуждена сказать тебе со всей резкостью, раз ты, не посо-ветовавшись со мною, избрал собственный путь в жизни. Итак, выслушай меня, а ты, Люсь-ена, поди к Женни. Через час я увидела, как Мариус вышел от бабушки и с опущенной головой побрел к Зеленой зале. Меня охватил непреодолимый ужас. Женни только что поведала мне, что у Мариуса нет ничего. Хранитель его небольшого капитала обанкротился; бабушка только позавчера узнала о катастрофе, которая низвергла Мариуса на грань нужды. – Да, пойдите вместе с ним, – сказала Женни. – Не бойтесь, что он покончит с собой, но утешьте его, как можете, ибо он и вправду достоин сожаления. Я нагнала Мариуса у небольшого озера, которое он созерцал зловещим взором, но – я теперь в этом совершенно уверена – не испытывая ни малейшего желания броситься в воду. – Я знаю, что ты разорен, – сказала я, взяв его за руку и ничуть не обижаясь на то, что он оттолкнул меня довольно грубо. – Но, видишь ли, и в несчастье есть свои хорошие сто-роны, как говорит Женни. Теперь ты останешься с нами? – Это Женни тебе так сказала? – спросил он с внезапной живостью. – Нет, это я сама говорю. – Дело в том, что Женни терпеть меня не может, а я плачу ей тем же. Но ты… ты не в силах сделать так, чтобы я остался здесь, не покрыв себя позором. Ты, стало быть, не пони-маешь?.. Ты еще ребенок, и напрасный труд объяснять тебе вещи, которые выше твоего ра-зумения. – Если на то пошло, – возразила я, – то именно и надо мне все объяснить. Я уже доста-точно взрослая, чтобы все понять. – Ну, ладно, – сказал он, – пойми, что, если меня оставят здесь из жалости, я должен буду безропотно выносить все, что меня оскорбляет и ранит, и прежде всего мадемуазель Женни, эту подлинную хозяйку дома, с ее презрительным и дерзким видом, а затем – госпо-дина Фрюманса, который вечно сожалеет о моей неспособности к точным наукам. Ну, я знаю теперь, как мне держаться по отношению к этим двум высокоуважаемым личностям. Мадемуазель Женни не что иное, как интриганка, которая разыгрывает роль бескорыстного создания, чтобы моя тетушка оставила ей побольше по завещанию, а господин Фрюманс просто хам, у которого, возможно, даже двойная цель: жениться на Женни, когда она разбо-гатеет, или же… Но остального ты не поймешь, я уже и так сказал тебе достаточно много. – Нет, я хочу знать все. Надо, чтобы я знала все, что ты думаешь. – Ну хорошо, тогда постарайся бросить взгляд за пределы своего возраста, постарайся заглянуть в будущее. Тебе четырнадцать лет. Через год-два уже, может быть, начнут поду-мывать о том, что тебя пора выдать замуж, и если этот педагог будет тут болтаться, ты бу-дешь скомпрометирована. |
