— Поспеши, брат! — сказал он без лишних предисловий. — Брат Хэлвин свалился с крыши и разбился.

Кадфаэль, тотчас смекнув, что все расспросы лучше отложить на потом, молча схватил с пола последний кусок дерна, наспех положил его на угли и стащил с полки толстое шерстяное одеяло.

— Насмерть? Поди не меньше сорока футов пролетел, бедняга, небось еще покалечился о леса, и внизу ведь голый лед! Но, если ему повезло, он мог попасть в сугроб — снегу полно, к тому же с крыши тоже набросали — может, все и обойдется?

— Дышит пока. Но насколько его хватит? Конрадин послал за подмогой. Эдмунда тоже должны были известить.

— Идем! — Кадфаэль первый выбежал из дому и что было духу ринулся к пешеходному мостику над протокой, потом вдруг резко остановился и рванул напрямик, по узкой насыпи, разделявшей монастырские пруды — там, в конце насыпи, протоку было легко перепрыгнуть и, главное, он быстрее оказался бы возле Хэлвина. Со стороны главного двора навстречу им приближались огни зажженных факелов — то был брат Эдмунд с двумя подручными, которые тащили носилки. Вел их за собой брат Конрадин.

Брат Хэлвин неподвижно лежал посреди груды обломков, а на льду под его головой темным пятном расплывалась кровь.

— Ему не выкарабкаться, — сказал Эдмунд, вглядываясь в мертвенно-бледное, безучастное лицо.

По правде говоря, Кадфаэль и сам так думал. Да и все, кто там был, тоже. Но пока он дышал — пусть это было прерывистое, шумное дыхание, свидетельствующее о серьезной, а может, и неизлечимой травме головы. И они взялись за него, как за больного, у которого есть шансы выжить, вопреки своему собственному убеждению, что этих шансов у него нет. Бесконечно осторожно, стараясь лишний раз его не тревожить, они сняли с него заледеневшую одежду и обложили с боков одеялами, обвернутыми вокруг нагретых камней. Кадфаэль тихонько ощупывал его, проверял, какие кости целы, какие сломаны. Он наложил ему повязку на левое предплечье, предварительно вправив торчащие наружу острые обломки кости. Неподвижно застывшее лицо при этом ни разу даже не дрогнуло. Затем он внимательно осмотрел и ощупал голову Хэлвина, перевязал кровоточащую рану, но не сумел выяснить, поврежден ли череп. Тяжелое, хриплое дыхание как будто говорило в пользу этого печального предположения, но все же окончательной уверенности не было. А потом брат Кадфаэль перешел к покалеченным ступням и лодыжкам несчастного — и тут уж ему пришлось основательно повозиться. Хэлвина тем временем раздели, прикрыли подогретыми полотнищами (снаружи остались только ноги), не то он, неровен час, мог попросту умереть от холода, и на всякий случай со всех сторон подперли его простертое тело таким образом, чтобы Хэлвин не мог пошевелиться, даже если пришел бы в себя и непроизвольно дернулся от боли. Впрочем, в это никто не верил — ну, разве самую малость, цепляясь за какую-то упрямую, неведомо где притаившуюся ниточку надежды, которая заставляла их не жалея сил поддерживать угасающую на их глазах искру жизни.

— Отходил свое, бедняга, — сказал брат Эдмунд, невольно содрогнувшись при виде раздробленных ступней, которые Кадфаэль в эту минуту заботливо обмывал.

— Да, на своих ногах ему больше не ходить, — мрачно подтвердил Кадфаэль. Тем не менее, он продолжал скрупулезно собирать воедино, что еще можно было собрать.

Пока с ним не стряслась эта беда, ступни у брата Хэлвина были длинные, узкие, изящные, под стать всей его легкой, стройной фигуре. Острые обломки плиток оставили на них глубокие, рваные раны — где прорвав плоть до кости, а где и раздробив саму кость.