— И все равно я чувствую себя виноватой.

— Чувство вины оставь для монахинь.

Возможно, Марджи была права. Наверное, я слишком все преувеличивала. Тем более что Дэн не проявлял особого интереса к моей семье, а все свободное время, если оно было, посвящал мне. К тому же мои родители, казалось, нашли выход из этой грязной ситуации. В ту осень мы, можно сказать, избегали общения. Однажды они заехали посмотреть нашу квартиру (и мама отпустила предсказуемый едкий комментарий по поводу моего «инстинкта вить гнездо»). За несколько месяцев осеннего семестра нам с отцом удалось только три раза встретиться за ланчем (и он ни разу не обмолвился о маме). Но вот когда я одна пришла к ним на обед в честь Дня благодарения (Дэн был со своим отцом в Гленз Фоллз), то сразу же почувствовала перемену настроения. Они оба были слегка навеселе, смеялись шуткам друг друга и даже обменивались многозначительными взглядами. Мне было приятно видеть это, но я все мучилась вопросом, что же положило конец «холодной войне». Все открылось после обеда, когда мы приканчивали вторую бутылку вина, и меня тоже немного повело.

— У Дороти хорошие новости, — сообщил отец.

— Позволь, я сама расскажу, — вмешалась мама.

— Я вся внимание, — сказала я.

— У меня будет выставка в галерее Говарда Вайза на Манхэттене.

— Это одна из лучших галерей современного искусства, — добавил отец.

— Мои поздравления, — сказала я, — а как же Милтон Брауди?

Мама поджала губы, и у меня возникло ощущение, будто я сама ударила себя под дых.

— Милтону Брауди не понравилась моя новая коллекция, и мы расстались. Довольна теперь?

— Почему я должна быть довольна? — удивилась я.

— Ну, ты, кажется, всегда радуешься моим неудачам…

— Я этого не говорила.

— Ты спрашивала, не отказался ли от меня Милтон Брауди…

— Это был невинный вопрос, — сказал отец.

— Чушь… и прошу тебя, не влезай. Это касается только нас с ней.

— Ты все преувеличиваешь, — сказала я. — Как всегда.

— Как ты смеешь? Я никогда — повторяю, никогда — не цеплялась к твоим недостаткам…

Ее слова хлестнули меня пощечиной. Мой голос вдруг возвысился. Я начала произносить то, что никогда не сказала бы прежде.

— Ты никогда что? Да ты только и делаешь, что критикуешь меня… или отпускаешь свои глупые язвительные реплики о том, что я живу не по-твоему…

— Черт возьми, ты такая ранимая, Ханна, что воспринимаешь мои редкие замечания как личную обиду…

— Да потому что ты постоянно нападаешь на меня…

— Нет, я просто пытаюсь вытащить тебя из этой рутины…

— Дороти… — взмолился отец.

— Рутины?! — крикнула я. — Ты хочешь сказать, что я погрязла в рутине?

— Что ж, хочешь правду, так слушай: я никак не могу понять, почему ты, двадцатилетняя девчонка, превратилась в какую-то домашнюю клушу.

— Я не домашняя клуша.

— Ты даже выругаться не можешь. Почему бы тебе не ввернуть что-нибудь нецензурное, как это сделал бы…

— Кто? Какой-нибудь сдвинутый по фазе художник из Гринвич-Виллидж?..

— Вот так, уже теплее… покажи свой дурной нрав.

— В этом нет ничего дурного. А вот называть меня домашней клушей…

— …это всего лишь объективный взгляд со стороны.