За свою жизнь Игорь Владимирович понял, что «откровенные разговоры» не спасают, а лишь усугубляют положение, и такие разговоры считал уделом слабых истеричных натур, которые свое бессилие изменить обстоятельства пытаются компенсировать нервной разрядкой. Нет, Игорь Владимирович не задал жене ни одного вопроса, он вообще сделал вид, что ничего не случилось, но внимательно приглядывался и к Алле, и к Григорию. Он ведь знал их давнее взаимное влечение, знал, казалось, о них все и, если быть откровенным, даже в первые годы супружества побаивался, что молодые люди не смогут обойтись друг без друга…

Нет, «побаивался» — не то слово, иначе Игорь Владимирович не женился бы на Аллочке Синцовой: не побаивался он, а просто не исключал неприятной возможности, что когда-нибудь разница в возрасте между ним и Аллой скажется. Да, он не исключал такой возможности. Не значило ли это, что он давно примирился с тем, что наступило теперь. Временами Игоря Владимировича занимала не свойственная ему отвлеченная мысль: не есть ли наши опасения о будущем уже приятием этого будущего? Не потому ли он так спокойно принял отчуждение жены, что заранее согласился с этим? Ответов на эти вопросы, конечно, не было, но после статьи в «Литературной газете» другие дела и события, вернее, ожидание событий и подготовка к ним так захватили Игоря Владимировича, что он смирился с замкнутостью и охлаждением к нему жены. То, что не Григорий — причина их разлада с Аллой, Игорь Владимирович понял очень скоро. И это понимание больше встревожило, чем успокоило, потому что теперь понять причину отчуждения жены было невозможно. Это угнетало Игоря Владимировича, временами вызывало приступы горечи, но, как человек, старающийся не лукавить перед самим собой, он ни в чем не обвинял Аллу. Он считал, что чувство жены к нему просто обветшало, изжило себя. Все-таки пятьдесят два — это не молодость, и, наверное, он сам уже не замечает изменений в себе. Он ведь никогда не отличался пылкостью чувств, а постепенно, с годами стал и вовсе сухарем.

Он и в Алле замечал изменения: годы совместной с ним жизни научили ее сдержанности, сделали холодноватой, рассудочной женщиной, — так казалось Игорю Владимировичу. И еще он понимал, что хотя между ними такая разница в возрасте (девятнадцать лет, — от этого никуда не денешься), но Алла тоже входит в новую фазу жизни. Женщину, особенно красивую, ощущающую свою привлекательность, всегда страшит даже еще отдаленная старость, и тем горше и безотраднее предчувствие ее, чем меньше изведано в жизни. А Игорь Владимирович понимал, что он дал жене не так уж много счастья. Алла не изведала ни материнства, ни тех формирующих и укрепляющих душу забот и трудностей, которые всегда встают перед молодыми людьми, начинающими совместную жизнь, и хоть часто эти трудности и заботы огорчают в момент непосредственного переживания, но потом, через годы вдруг всплывают в памяти — и осознаются как радость, и согревают душу, и дают светлую мирную силу жить дальше; ничего этого не изведала Алла, потому что он был опытным человеком, прикрывшим ее от всех неурядиц, от всех ветров. Раньше Игорь Владимирович думал, что это хорошо, но теперь, смутно еще и боязливо, догадывался, что не было у Аллы подлинной жизни, в которой всякому человеку положена своя мера радостей, своя мера тоски и огорчений, своя мера поражений и любви. Был комфорт, была прочность, но было и незаметное потускнение души — неощутимое, медленное и раннее скольжение к остылости чувств.

Да, это он, Игорь Владимирович, дал Аллочке Синцовой удобно обставленное уютное существование, думая, что это и есть хорошая жизнь, потому что ему самому в молодости всегда не хватало уюта и тепла… Теперь, уже заступив за пятидесятилетнюю черту, Игорь Владимирович понимал, что лишил ее возможности делать ошибки, свои собственные ошибки, которые дороже дареного счастья; лишил ее возможности бороться, наживать врагов и приобретать друзей.