— Когда говорят о конкретных вещах, не должно быть субъективности. Не субъективность это, а идиотский маразм. Когда люди думают, что владеют истиной в последней инстанции, — это всегда маразм, и он страшнее любого невежества: невежду можно обучить — маразматик ничему учиться не хочет, он истерически настроен на самосохранение, он хочет только одного — сидеть, дремать и пускать маразматические слюни. — Григорий снова взял сигарету. Игорь Владимирович заметил, что рука у него дрожит.

— В этом есть, конечно, доля правды, но только доля. Ты пойми, Гриша (давно не называл он так своего ученика), тебе сейчас кажется, что ты появился сам по себе, на голом месте, — это пройдет. На самом деле нет голого места, и никто не появляется сам по себе. Все обязаны всем. И те, кого ты называешь маразматиками, сделали для твоего появления больше, чем ты думаешь. Все обязаны всем, кто был до этого. Просто это еще не осознается. Но существует инерция, она отнюдь не только физическое понятие. Можно ждать, пока ее действие прекратится, иссякнет само по себе, можно погасить инерцию приложением новой силы. Но инерция эта не физическая, а человеческая, и гасить ее надо разумной силой. Ты сам это поймешь, я надеюсь, со временем. — Игорь Владимирович вдруг почувствовал острую печаль, хотел еще что-то добавить, но не сказал.

— Ну, давайте заниматься частным альтруизмом, а дело пусть стоит. Это удобно, — спокойно и даже как-то устало ответил Григорий и наконец прикурил сигарету, которую вертел в пальцах. — И вообще мне надоело все. С меня хватит дипломатии и самодеятельности. Утвердят тему — буду работать, не утвердят — не надо. Что, на этом свет клином сошелся, что ли? Я жениться собрался, и нужно зарабатывать… Меня на наш факультет почасовиком приглашают теорию читать. — Он неожиданно умолк, глубоко затянулся.

— Что? — спросил Игорь Владимирович, не вполне еще понимая смысл сказанного, — только печаль стала еще острее, почти нестерпимой.

— Честно: устал, и жить охота по-человечески, — с какой-то даже вкусной, смакующей интонацией произнес Григорий.

Игорь Владимирович поднялся с кресла, подошел к письменному столу, оперся ладонями о столешницу и посмотрел на Григория — дорогой костюм, модная рубашка и безукоризненный галстук, чуть скуластое свежее лицо молодого, уверенного в себе человека: светлые упрямые глаза, жадно глядящие на все вокруг. Кого-то напоминал этот нынешний Григорий, кого-то очень знакомого и близкого — так, что сразу и не догадаешься. Игорь Владимирович напряженно всматривался ему в лицо. И вдруг его осенило: это же он сам! Он, Игорь Владимирович Владимиров, детдомовский мальчик, впервые надевший хороший костюм и научившийся завязывать галстук, мальчик, опьяненный вниманием красивой женщины, открывший великую и нехитрую истину, что жизнь — приятное занятие, возжаждавший комфорта и покоя.

Игорь Владимирович пристально смотрел на Григория и узнавал себя.

Григорий, сначала притихший и сробевший под его взглядом, пошевелился, притушил в пепельнице сигарету и, с жалостью посмотрев на Игоря Владимировича, сочувственно улыбнулся.

— Вот что, не валяй дурака. Иди и работай, — сказал Игорь Владимирович, с усилием отгоняя от себя наваждение.

— Мне надоело быть блаженным чудаком, который собирается потрясти мир. Мир обойдется без меня. Я устал от всего этого и больше ничего делать не намерен. Будет — так будет, не будет — еще лучше. Я убил на эти игры достаточно времени. — Григорий встал. От взгляда Игоря Владимировича не укрылось, каким бережным движением он оправил пиджак.

«Ну нет», — подумал Игорь Владимирович, и холодная жесткая ярость вдруг наполнила его, напружинив все тело так, что на миг потемнело в глазах.