— Ты… ты его не трогай… Сначала дорасти. Он дал тебе все, все! А ты только брал, брал, все, вплоть… — Она опустила голову и пошла к столу.

Давила пронизанная солнцем, необычная в машинном корпусе тишина. Алла сидела за столом, уронив лицо на руки. Короткая прядь кофейного цвета выбилась из пышной прически, завилась над виском крупным кольцом и чуть подрагивала. Он понял, что Алла плачет, подошел, положил руку на тонкое плечо, почувствовал его бьющееся тепло, наклонился и сказал:

— Алла, ну погоди, — и тут почувствовал прозрачный и чистый запах ее духов, и сразу свело какие-то мышцы на шее, стало трудно дышать, он еще раз хрипло, задышливо повторил ее имя и сильнее сжал тонкое подрагивающее плечо…

Это случилось сразу, как только он увидел ее. Во всяком случае, так Яковлеву казалось потом…

Начало лета после дождливой холодной весны выдалось ясным и мягким. Парк института весь был наполнен нагретым острым ароматом молодой, еще клейкой тополиной листвы, и всех тянуло на воздух. В обеденный перерыв он сидел на скамейке, расстегнув спецовку, руки отдыхали на коленях. Рядом с ним сидел аспирант, уговаривал вне очереди испытать карбюратор на стенде лаборатории. Яковлев, почти не слушая, время от времени кивал головой и, полуприкрыв глаза, подставлял лицо чуть ощутимому дуновению ветра. И тут до него дошел прозрачный и чистый запах духов, этот запах — легкий, едва уловимый — не смешивался с горячим острым ароматом молодой тополиной листвы. Яковлев выпрямил спину и взглянул вдоль аллеи.

Девушка шла быстро, слегка помахивая рукой с небольшим портфелем. Они встретились взглядами, и Яковлев сразу потупился, а когда поднял глаза, девушка уже прошла мимо. Он даже не успел запомнить лица, только понял, что оно очень красиво. И еще секунду ему казалось, что в аллее стоит прозрачный и чистый запах ее духов.

— Синцова Алла, с нашего факультета, четвертый курс. Как, ничего? — сказал аспирант самодовольным голосом.

Яковлев не ответил, встал.

— Так как же с карбюратором, Григорий? — уже заискивающе и тревожно спросил аспирант.

— Завтра, — бросил Яковлев на ходу.

Он шел очень быстро, крупный песок дорожки похрустывал под каблуками. Рывком отворил дверь факультетского корпуса, бегло оглядел лица нескольких стоявших в вестибюле девушек. Ее не было. И Яковлев почувствовал такое уныние, что за весь остаток рабочего дня не произнес ни слова. Вечером он не поехал в общежитие, бесцельно бродил по городу и прислушивался к своим невнятным мыслям, которые удивляли его самого своей неожиданностью. До этого вечера он никогда не задумывался о своей жизни.

Судьба складывалась так, что за него думали другие. Он воспринимал как должное, как данность, тусклый, но размеренный распорядок детдомовской жизни и скудноватое послевоенное довольствие. Яковлев в детстве и ранней юности никогда не задавал себе вопроса почему, его интересовал только вопрос как — устроена батарейка от карманного фонаря, как лучше начистить детдомовские ботинки, подбитые тяжелым и крохким кожимитом, как успеть занять место в конце длинного стола перед обедом, чтобы первая миска с самым густым супом досталась ему (воспитательница, стоя во главе стола, разливала суп из большой кастрюли, и миски передавали в конец); как быстрее приготовить скучные уроки и спуститься в детдомовскую мастерскую, где пахнет пылью и сосновыми опилками, где можно побыть одному, выстругивая рубанком ножки для табуретки или планки прикроватной тумбочки…

И когда после окончания семилетки ему сказали, что нужно идти в ремесленное, он не раздумывал, в его внутренней жизни не произошло перемен. Просто мышиное детдомовское пальто с куцым воротником из желтой цигейки сменила черная шинель, и появились новые как: как ровнее опилить кованую заготовку для слесарного молотка, как рубить зажатое в тисках листовое железо, глядя на режущую грань зубила, а не на его пятку; как разобраться в путанице промасленных шестерен в коробке скоростей ГАЗ-АА.