На следующий день ядро все же размозжило голову коню. Освобождая ногу от стремени, Костенецкий назидательно произнес, обращаясь к солдатам, выскочившим из-за окопа помочь седовласому генералу:

— Робкого пуля всегда найдет, а смелого и штык боится!

Сколько этих «робких» коней пало под генералом? Никто

не считал...

Война закончилась. Грудь генерала украсили ордена, а карьера его закончилась. Навсегда! Аракчеев, взлетевший на верхнюю ступеньку государственной власти, встречаясь с бывшим капралом, с притворным смирением гнусавил:

— Натерпелся я от вас, генерал, в корпусе, натерпелся... И врагам своим такого не пожелаю. Бог простит, а я сердца на вас не имею...

Но злобу граф держал в сердце лютую и ходу боевому генералу, знавшему артиллерийское дело так, как никто, быть может, в Европе, не давал.

Если личное перевешивает интерес государственный, то человек такой — законченный подлец.

Из воспоминаний племянника В. Г. Костенецкого: «Никто не питал такой ненависти к иностранному засилью в армии, как генерал Костенецкий, который по пылкости своего характера никак не мог скрывать к ним нерасположения и очень часто его обнаруживал, иногда к лицам, гораздо выше его стоящим в служебной иерархии. Это было причиной того, что служебная карьера тянулась очень медленно: его обходили чинами, орденами и только что терпели на службе. В 1812 году он был уже генерал-майором, командовал всею артиллерией гвардейского корпуса, но по окончании войны оставался все время в том же чине. И только государь Николай Павлович произвел его в генерал-лейтенанты, хотя продвижения по службе или просто назначения не последовало.

Он имел орден Владимира второй степени, и когда за какое-то отличие следовало наградить его высшим орденом или чином, то ему, как бы в насмешку, дали в другой раз тот же самый орден. Так что он и в титуле своем именовал себя кавалером ордена Владимира 2-й степени двух пожалований — случай едва ли не единственный в летописях нашей армии!»

Бездари не прощают таланта в других!

Историки дружно утверждают, что генерал образ жизни вел самый неприхотливый. Его кумиром был генералиссимус Суворов.

Даже в самые лютые морозы он не топил комнат, и ему никогда не бывало холодно.

— Закалка для солдата — вещь самая необходимая!— повторял Костенецкий.— В полевых условиях теплой печки не будет, а бить врага надо. Суворов постарше меня званием был, да и то жил как простой солдат. А мне и сам бог велел...

Слуги наметали перед крыльцом его дома сугробы снега. Поднявшись ото сна, генерал раздевался догола и нырял в снег. Потом он бежал домой одеваться, и от него подымался столб пара.

Спал генерал на жестком кожаном диване, без одеяла, простыни, и даже не пользовался подушкой. Когда друзья пытались уговорить его накрываться одеялом, Костенецкий резонно отвечал:

— Солдаты в походе разве на перине спят? Они дрыхнут на земле, завернувшись в шинель. Я тоже солдат. Вчерашней ночью и впрямь было несколько прохладно, от мороза деревья в саду трещали. Я и накинул на себя шинель. Милое дело, только запарился...

Питался генерал строго по солдатскому рациону. «Пища его была самая простая,— сообщает русский историк М. И. Пыляев,— борщ, каша и изрезанная говядина. Водки и пива не пил вовсе. Даже чаевничал без сахара».

А как он проводил военные учения! Об этом надо рассказать.

Едва солнце начинало светиться на горизонте, генерал приказывал трубачу играть тревогу. Офицерам указывал место и время, куда им следует прибыть с их подчиненными и пушками.

Сам же скоро-скоро вскакивал на коня и несся во весь дух к месту учений. А наездник он был удивительный! На коне перепрыгивал через глубокие овраги, где сам черт голову сломит. Даже мало кто из кавалеристов мог соперничать с генералом в ловкости и храбрости.