Он был один, искренне обрадовался, все смотрел на меня, время от времени восклицал:

— Подумать только, сколько лет мы знаем друг друга!

Иринка разглядывала книги об искусстве, собранные в книжном шкафу, и тоже восклицала:

— Дядя, смотри, какие рисунки! Смотри, до чего красиво!

Костанди взглядывал издали, он был дальнозоркий, и пояснял:

— Это иллюстрации Доре. А это рисунки Физа, близкого друга Диккенса. А это Тропинин…

Кругом было спокойно, за окнами догорал закат, в старой московской квартире с покатыми потолками и стенами, оклеенными обоями в полоску, под старину, царил уют, какая-то незыблемая прочность, словно время вдруг на миг остановилось, пощадив людей, и тут нежданно-негаданно явилась Тереза, дочь Костанди. Худая, остроплечая, с некрасивым злым ртом и хмурыми глазами, она разом нарушила очарование тишины и покоя; Костанди вдруг засуетился, стал быстро убирать пустые чашки со стола, я посмотрел на часы и тихонько сказал Иринке, что пора собираться…

Но Тереза оказалась на этот раз в хорошем настроении, почти мило улыбнулась мне, похвалила Иринкины красивые волосы:

— Что за цвет, прелесть!

Бросила отцу через плечо:

— Поставь чайник…

Костанди шепнул мне:

— Кажется, она нынче добренькая…

Потом мы пили чай с пирожными, которые купила Тереза, с вишневым вареньем, сваренным еще покойной ее матерью, Тереза рассказывала анекдоты о знаменитых певцах и танцорах, она была аккомпаниатором одного, некогда популярного, а ныне сильно постаревшего эстрадного певца, и, надо отдать должное, ей многое было известно, я слушал ее с интересом, а Иринка даже рот открыла от восхищения. Костанди же весь сиял от радости, оттого, что его дочь не цепляется к нему, не пилит, не донимает придирками.

Тереза села за пианино, старинный «Мюльбах», сыграла польку Рахманинова, турецкий марш Бетховена и полонез Огинского.

Иринка сказала:

— Я тоже играю полонез Огинского.

— Тогда сыграй, — сказала Тереза и уступила ей место за пианино.

Иринка, числившаяся в музыкальной школе, в которой проучилась что-то около шести лет, далеко не самой прилежной ученицей, лихо отбарабанила полонез Огинского, потом сыграла вальс Грибоедова.

— Мило, очень мило, — рассеянно приговаривала Тереза. Явно, как мне казалось, из вежливости.

Потом Иринка сказала:

— Я могу сыграть еще вот этот этюд, он мне очень нравится…

И сыграла нечто бравурное, быстрое. Тереза приподняла брови, Костанди подошел ближе.

— А тебе известно, что за вещь ты играешь? — спросила Тереза.

— Этюд, только я забыла чей, — ответила Иринка, продолжая барабанить по клавишам.

Костанди стоял рядом, слушал. Красивые до сих пор брови его сошлись вместе.

— Здесь до-диез, — сказал он. — Не до-бемоль, а до-диез.

Иринка перестала играть.

— Правда? Да, верно, я вспомнила, до-диез. А вы откуда знаете?

— Откуда? — переспросил он, глаза его блеснули. Он тряхнул поредевшими своими волосами, улыбнулся, и мне показалось на миг, что передо мной тот, давний мой друг, непобедимый красавец Костанди, по-прежнему молодой, блистательный, не знавший неудач и поражений.

— Это я сочинил, — сказал он. — Этюд номер семь, верно?

— Верно, — машинально повторила Иринка. Широко раскрыв глаза, она вглядывалась в Костанди, словно никак не могла поверить, что он и есть композитор, сочинивший музыку, создавший этот самый этюд…

Дорогой она допытывалась у меня:

— Дядя, скажи, он хороший?

— Хороший, — отвечал я.