— А почему же его дочка не любит его?

— Не любит? Нет, ты не права, она привязана к нему, просто у нее скверный характер.

— Нет, она не любит его, — уверенно заявила Иринка. — Не любит.

— Почему ты так считаешь?

— Потому, что, когда он сказал, что это его этюд, она смеялась. Я видела, как она тихо так засмеялась, а ведь она должна гордиться таким отцом, а вовсе не смеяться…

Я долго не мог заснуть в ту ночь, все думал об Иринке. Поистине, у нее нет кожи на душе. А ведь так нелегко жить, когда нет кожи, когда чужая боль неминуемо становится твоей…

«Хоть бы дожить до того времени, когда она станет взрослой, — думал я. — Хоть бы оказаться рядом, помочь, чем сумею…»

Казалось бы, я хорошо изучил ее, и все-таки она продолжала все время удивлять меня. Вдруг как-то спросила:

— Как это ты, дядя, решился ради меня пожертвовать всем?

— Вот еще, — ответил я. — Ничем я ради тебя не пожертвовал. Ровно ничем!

— Нет, — возразила Иринка, — пожертвовал. Ты же мог жениться, и у тебя были бы свои, родные дети, а ты взял меня к себе и остался один…

Я даже вздрогнул. Наверняка какая-нибудь не в меру словоохотливая соседка успела напеть ей эти песни. И я сказал намеренно резко:

— Да ты что, с ума сошла, не иначе? О чем ты болтаешь? Какие такие дети?

— Родные, — сказала Иринка. — У тебя могли быть родные дети.

— Роднее тебя у меня никого не может быть, — ответил я.

Она посмотрела на меня, должно быть, что-то в моем лице, в моих глазах убедило ее, и она поняла, что я не кривлю душой, что говорю чистую правду, она кивнула мне, глаза ее засветились радостно. Больше она уже никогда не говорила о том, что я пожертвовал собою ради нее. Словно позабыла о сказанных ею словах. Но я не забыл, помнил.

Иногда мне хотелось сказать ей:

— Девочка моя, будь немного хитрее, закрытее, не будь такой открытой, я боюсь за тебя, боюсь, что ты можешь оказаться незащищенной, что тогда делать?

Но я не говорил. Почему? Потому что она не послушала бы меня. Все равно она осталась бы такой, какая есть…

Иногда я входил в ее комнату, когда она спала.

Тени от ресниц на щеках, губы полуоткрыты. Хорошенькая? Нет, отнюдь, но мила, но обаятельна, или мне это кажется лишь потому, что я люблю ее? Люблю так, как мог бы любить родную дочь или даже еще сильнее…

Иные уверяли, что я намеренно похоронил все свои желания, посвятив себя целиком девочке. Девочке, дальней, в сущности, родственнице, которая вырастет и не захочет вспомнить обо мне. Такие вот слова произнесла однажды наша управдомша Агнесса Христофоровна:

— Увидите, вырастет и не вспомнит о вас, как будто не было вас отроду нигде и никогда…

Агнесса Христофоровна обладала неукротимым темпераментом и категоричностью суждений. К тому же была нетерпима, никому никогда ничего не прощала и от всех решительно ожидала всего самого дурного. При этом отличалась добротой и щедростью.

У нее всегда можно было занять все, что угодно, — от денег до куска мяса для обеда, она не умела отказывать, и жильцы нашего дома знали об этой особенности Агнессы Христофоровны и умели пользоваться ею.

С одной стороны, Агнесса Христофоровна жалела Иринку:

— Бедняжка, в такие-то годы осталась сироткой…

С другой, она подозревала Иринку в неблагодарности, которая неминуемо придет со временем.

— Вот увидите, забудет о вас и не вспомнит ни разу…

А я не верил ей. Я знал, Иринка меня любит. Любовь была основной сущностью ее натуры.