Он садился в автобус в четверть восьмого, как раз в ее смену.

— Я гляну в зеркальце, а он уже тут как тут, стоит в салоне, с меня глаз не сводит…

Он влюбился в нее пламенной, как она выражалась, любовью, и она его тоже безумно полюбила.

Еще мы узнали о том, что он слесарь-наладчик, работает на «Красном пролетарии», в прошлом году у него умерла жена, осталась девочка шести лет с половиной, сейчас девочка гостит у бабушки в деревне.

Как-то он привел свою дочку к Аське. Они шли по улице — Аська, ее муж и между ними маленькая девочка, которую оба держали за руки.

Девочка старалась шагать в ногу с ними — бледное городское дитя с заспанным личиком. Аська же вся светилась гордостью, даже походка у нее стала другая — важная, размеренная.

Аська оказалась превосходной матерью, девочку одевала, словно куколку, перешивала ей свои платья и сияла, когда девочка называла ее мамой.

Каждое утро до работы она отводила ее в детский сад и вечером приводила из сада домой.

А разговоры с соседями вела теперь лишь об одном — о детях, о воспитании, о том, какое это трудное дело — вырастить настоящего человека!

4

Так вот, Аськин сарай был нашей обителью в непогожие дни. Мы сидели там на ящиках из-под помидоров, а дождь шумел во дворе, и было особенно уютно ощущать крышу над головой.

Однажды Витька раздобыл где-то старую, сломанную керосинку.

У Витьки были золотые руки, за что бы ни брался, все умел: исправить радиоприемник, сменить электропроводку, вставить стекло в раму, отциклевать пол, запаять кастрюлю, приделать дужку к ведру, даже подметки мог поставить, даже шить умел, как-то сшил моей кукле пальто из своей кепки, не пальто — картинка!

Витька провозился несколько дней, но своего добился — керосинка заработала. Он налил в нее керосин, и ровное, мягкое тепло разлилось по всему сараю.

Они все — Витька, и Семен, и Ростик — дружили со мной, хотя я была младше их, еще и потому, что меня никто не мог назвать плаксой, неженкой. Я никогда ни на кого ни за что не обижалась, не ябедничала. И потом, я верила всему, что они говорят, и всегда принимала участие в каждой их затее.

Но однажды они обидели меня всерьез.

Они ушли на Москву-реку кататься на лодке, а меня не взяли.

Это был удар, которого я никак не могла ожидать. Мы давно уже сговорились пойти вместе, и вот они отправились втроем, без меня…

На следующий день, встретив меня возле школы, Витька подошел ко мне как ни в чем не бывало, но я не стала с ним говорить, я стремглав побежала от него и, сколько он ни звал меня, не отозвалась.

— Катеринский, — кричал Витька, — Катющенко, Катериненко, постой!

Витька называл меня по-всякому, все остальные ребята звали обыкновенно — Катей или Катькой, а он переиначивал мое имя, как хотел: Катеринский, Кать-Катемирский, Катющенко, Катеровская…

Даже удивительно было, как это он мог придумывать такие разнообразные варианты одного и того же имени…

Они подстерегли меня, когда я шла из школы домой. Подстерегли все трое, окружили, забросали словами. Я маленькая, я не умею плавать. А вдруг бы лодка перевернулась, что тогда?

Перебивая один другого, они описывали, как опасна залитая дождем река, гремит гром, сверкают молнии, а на бушующих волнах качается утлая лодочка, готовая вот-вот пойти на дно…

И, хотя на улице стояла ясная, солнечная погода, ни о каких молниях и громе даже и подумать нельзя было, я поверила им. Я хотела поверить и поверила, и мир был восстановлен.

Вечером мы отправились в наш сарай. Все трое всячески подлизывались ко мне, усадили меня на самый удобный ящик, насыпали в подол семечек и кедровых орешков, и потом Витька сказал:

— Давайте выкурим трубку мира, чтобы больше никогда не ссориться!

Он вынул из кармана трубку, очень древнюю, с изгрызенным, дочерна обкуренным мундштуком, перетянутым стальным колечком.