Тут он вошел снова, неся черную прямоугольную бутылку рижского бальзама.

— Как, девочки, приемлем?

— Я — да, — сказала Милка.

— А я — нет, — сказала я.

Он обернулся ко мне:

— Для тебя, малыш, у меня тоже есть кое-что…

И снова отправился на кухню.

— Интересно, что это такое? — спросила Милка.

Я ответила с досадой:

— А тебе не все равно?

Она меня сильно раздражала, и я не пыталась даже скрыть своего раздражения. Меня злил ее безапелляционный тон, недвусмысленное кокетство и откровенное заигрывание с Валентином. И он тоже казался мне каким-то неестественным, непохожим на себя.

— А вот и не все равно, — ответила Милка. — И вообще перестань дуться, а то, гляди, как бы ему не надоело глядеть на твою надутую морду!

— Не надоест, — сказала я.

Она сощурила сильно намазанные глаза.

— Уж так уж ты уверена в нем?

— Да, — сказала я. — Уж так уж уверена. На все сто!

— Напрасно, — сказала Милка.

— Почему напрасно?

— Ни в одном мужике нельзя быть уверенной на все сто.

— А вот я уверена.

— Чем больше уверенность, тем сильнее после разочарование.

— Это уж не твоя забота.

Она улыбнулась.

— Не злись. Я же не собираюсь отбивать его у тебя.

— Если бы даже и собиралась, все равно ничего бы не вышло.

— Думаешь?

— Да, я имею обыкновение думать.

— Я тоже. Значит, ты в нем уверена?

Я до того разозлилась, что на миг даже лишилась слов от злости. Не знаю, чем бы окончился наш разговор, если бы в комнату опять не вошел Валентин. Он нес мне банку апельсинового сока.

— Кажется, это ты любишь?

— Кажется, да, — ответила я.

Он лег на тахту, заложив руки за голову.

— Вы обе хорошо смотритесь, одна исключает другую.

— Это что, комплимент мне или ей? — спросила Милка.

Он не ответил. Перевел глаза с нее на меня, потом спросил:

— Вы ко мне хорошо относитесь?

— Очень, — сказала Милка. — Не правда ли, Тайка?

— Почему ты это спрашиваешь? — удивилась я.

— Я сейчас узнаю, как вы ко мне относитесь по-настоящему, — сказал Валентин, перекатываясь на бок. Приподнял валик тахты, за валиком притаился недавно им купленный японский магнитофон.

— Вот послушайте, — сказал Валентин и нажал кнопку.

И мы услышали:

— Он что, один здесь живет?

— Нет, с мамой, она в другой комнате…

Наши голоса, мой и Милкин, уже не принадлежали нам, жили отдельно от нас и повторяли послушно все то, что было говорено раньше, когда мы считали, что мы одни в комнате…

— Какая бы я ни была, перспективная или нет, а он любит меня!

— И женится на тебе? — допытывалась Милка.

— Да.

— Уверена?

— На все сто!

Милкины щеки, даже под толстым слоем тона, вдруг резко побледнели.

— Что это? — воскликнула она. — Что же это такое?

Я была ошеломлена не меньше ее, Валентин улыбался, а в комнате звучали наши, уже не принадлежавшие нам голоса:

— Мужик хозяйственный, значит, будет хороший муж.