— Сударь, — произнес Мишель. — Сулук ничего не хочет делать; не могли бы вы поставить его во главе обезьян?

Это предложение открывало для меня новые перспективы в отношении Сулука.

Алексис, прозванный Сулуком, был негритенок тринадцати или четырнадцати лет, совершенно черный — должно быть, из Сенегала или Конго.

Он жил в моем доме уже пять или шесть лет.

Однажды Дорваль пришла ко мне обедать и принесла его с собой в большой корзине.

— Смотри, — сказала она, открывая корзину, — я хочу кое-что тебе подарить.

Приподняв груду цветов, я увидел, что на дне корзины копошится что-то черное с двумя большими белыми глазами.

— Ой, что это? — спросил я у нее.

— Не бойся, оно не кусается.

— Но что это, в конце концов?

— Это негр.

— Смотри-ка, негр!

И, запустив обе руки в корзину, я схватил негра за плечи и поставил его на ноги.

Он смотрел на меня с доброй улыбкой, сверкая не только глазами, но и тридцатью двумя белыми как снег зубами.

— Откуда, черт возьми, это взялось? — спросил я у Дорваль.

— С Антильских островов, дорогой; один из моих друзей, приехавший оттуда, привез мне его. Он у меня уже год.

— Я никогда его не видел.

— Конечно, ты ведь никогда не приходишь. Почему же тебя совсем не видно? Приходи завтракать или обедать.

— Нет; тебя окружает толпа прихлебателей, которые тебя заживо съедают.

— Ты совершенно прав; но только теперь это недолго протянется. Сейчас, бедный мой друг, они обгладывают косточки.

— Бедное ты, несчастное Божье создание!

— Вот я и сказала себе, взглянув на Алексиса: «Давай-ка, мальчик мой, я отведу тебя в такое место, где тебе, возможно, платить будут не более аккуратно, чем здесь, но где ты, по крайней мере, будешь есть каждый день».

— Но что, по-твоему, я должен сделать с этим парнишкой?

— Он очень умен, уверяю тебя, доказательство тому — в те дни, когда обед кончается рано, когда недостает жаркого, я поступаю подобно госпоже Скаррон — рассказываю истории. Так вот, иногда я поворачиваюсь в его сторону и вижу, как он плачет или смеется, смотря по тому, грустной или веселой была история. Тогда я продлеваю историю; все думают, я делаю это для них — вовсе нет, это ради Алексиса. Я говорю себе: «Бедное дитя, они отнимают у тебя обед, но твою историю они не съедят». Не так ли, Алексис?

Алексис утвердительно кивнул.

— Послушай, у тебя самое доброе сердце из всех, что я знаю!

— После тебя, мой большой пес! Ну, берешь ты Алексиса?

— Я беру Атексиса.

Я повернулся к моему новому сотрапезнику.

— Значит, ты приехал из Гаваны? — спросил я у него.

— Да, сударь.

— А на каком языке говорят в Гаване, мальчик мой?

— На креольском.

— Да? И как же сказать по-креольски: «Добрый день, сударь»?

— Надо сказать: «Добрый день, сударь».

— А как будет: «Здравствуйте, сударыня»?

— Говорят: «Здравствуйте, сударыня».

— Тогда все в порядке, мальчик мой, мы будем говорить по-креольски. Мишель! Мишель!

Вошел Мишель.

— Смотрите, Мишель, этот гражданин теперь живет в нашем доме; поручаю его вам.

Мишель взглянул на него и спросил:

— Кто тебя стирал, мальчик мой?

— Простите? — не понял Алексис.