На другой день присяга происходила в Успенском соборе, в присутствии патриарха; сюда пришли русские тушинцы, прибывшие под
Москву с Жолкевским, – Михайла Салтыков, князь Мосальский и другие. Они подошли под благословение к патриарху, тот встретил их грозными словами:
«Если вы пришли правдою, а не лестию и в вашем умысле не будет нарушения православной вере, то будь на вас благословение от всего вселенского
собора и от меня грешного, если же вы пришли с лестию, с злым умыслом против веры, то будьте прокляты». Салтыков со слезами на глазах стал
уверять Гермогена, что будет у них прямой, истинный государь, и патриарх благословил его. Но когда подошел Михайла Молчанов, то Гермоген
закричал на него: «Окаянный еретик! Тебе не след быть в церкви» – и велел выгнать его вон. Гетман и бояре угощали, дарили друг друга; думали,
что Смутное время кончилось избранием царя из чужого народа, из царского племени. Но Смутное время было еще далеко до окончания: при избрании
Владислава не удовлетворялось главному требованию народа; для успокоения последнего надобно было обмануть его, и временное правительство, не
наказавшись прошедшим, решилось прибегнуть к обману. По городам разосланы были грамоты с приказом присягать Владиславу, и в этих грамотах
правительствующие бояре писали, что так как советные люди из городов для царского выбора не приезжали, то Москва целовала крест королевичу
Владиславу на том, что ему, государю, быть в нашей православной христианской вере греческого закона. Но понятно, что истины скрыть было нельзя;
многие очень хорошо знали, что дело о принятии православия королевичем было отложено, и некоторые из них имели сильные побуждения разглашать об
этом в Москве, давать знать в стан к самозванцу и по городам; и вот когда другие города повиновались Москве и присягнули Владиславу, Суздаль,
Владимир, Юрьев, Галич и Ростов начали тайно пересылаться с самозванцем, изъявляя готовность передаться ему. Прежде эти самые города встали
против Лжедимитрия и отчаянно оборонялись от его сподвижников, увидавши в них врагов государства. Но теперь высший интерес, интерес религиозный,
становится на первом плане и отстраняет все другие: для многих лучше было покориться тому, кто называл себя православным царем Димитрием, сыном
царя Ивана Васильевича, чем литовскому иноверному королевичу. С этих пор, с провозглашения Владислава царем, народные движения в Московском
государстве принимают религиозный характеру и король Сигизмунд спешит дать им силу.
Через два дня после торжественной присяги с обеих сторон к гетману приехал из под Смоленска Федор Андронов с письмом от короля, где тот
требовал, чтоб Московское государство было упрочено за ним самим, а не за сыном его. Вслед за Андроновым приехал Гонсевский с подробнейшим
наказом для гетмана, но не только сам гетман, даже и Гонсевский, узнав положение дел, счел невозможным нарушить договор и исполнить желание
короля, которого одно имя, по собственному сознанию поляков, было ненавистно московскому народу. Решившись не обнаруживать ни в чем намерений
короля, Жолкевский начал приводить в исполнение ту статью договора, которою он обязался отвести Сапегу от вора и прогнать последнего от Москвы.
Он послал к первому с увещанием не препятствовать делу короля и республики и уговорить самозванца к изъявлению покорности Сигизмунду, в каком
случае Жолкевский обещал выпросить ему у польского правительства Самбор или Гродно в кормление; в случае же несогласия самозванца Сапега должен
был выдать его гетману или по крайней мере отступить от него. Сам Сапега готов был выполнить требования гетмана, но товарищи его никак не
согласились. |