|
И зачем ей понадобилось окружить портрет Мика волосами своих ничтожных дочек, в толк не возьму, но уж так она сделала, сам видишь. «Сударыня, — говорит генерал, — провалиться мне на этом месте, да это же мой друг Мик Хоггарти!» Так прямо его светлость и сказал, слово в слово. Миссис Хоггарти, владелица замка Хоггарти, сняла аграф и показала ему. «Как имя художника? — спрашивает милорд. — В жизни не видал такого замечательного портрета!» — «Мулкахи, с Ормондской набережной». — «Клянусь богом, я готов оказать ему покровительство! — говорит милорд; но вдруг потемнел лицом и с неудовольствием вернул портрет. — Художник совершил непростительный промах, — сказал его светлость (он был весьма строг по части воинского устава). — Ведь мой друг Мик человек военный, как же он проглядел эдакое упущение?» — «А что такое?» — спрашивает миссис Хоггарти. «Да ведь он изображен без портупеи, сударыня». И генерал с сердцем взял карты и уж до самого конца игры не проронил ни слова. На другой же день все передали мистеру Мулкахи, и бедняга тот же час повредился в уме! Он ведь все свое будущее поставил в зависимость от этой миниатюры и объявил во всеуслышанье, что она будет безупречна. Вот как подействовал упрек генерала на чувствительное сердце художника! Когда, миссис Хоггартс приказала долго жить, твой дядюшка взял портрет и уже не снимал его. Сестрицы его говорили, что это ради бриллианта, а на самом-то деле, — у, неблагодарные! — единственно из-за их волос он и носил этот аграф, да еще из любви к изящным искусствам. А что до бедняги художника, любезный мой племянник, кое-кто говаривал, будто он выпивал лишнее, оттого с ним и приключилась белая горячка, но я этому веры не даю. Налей-ка себе еще стаканчик Росолио.
Всякий раз, как тетушка рассказывала эту историю, она приходила в отличное расположение духа, и сейчас она пообещала заплатить за новую оправу для бриллианта и приказала мне, по приезде в Лондон, сходить к знаменитому ювелиру мистеру Полониусу, а счет переслать ей. — Золото, в которое оправлен бриллиант, стоит самое малое пять гиней, сказала она, — а в новую оправу тебе его могут вставить за две гинеи. Но разницу ты оставь, голубчик, себе и купи все, что твоей душеньке угодно. На том тетушка со мною распрощалась. Когда я выходил из дому, часы били двенадцать, ибо рассказ о Мулкахи всегда занимал ровным счетом час, и шел я по улице уже не в таких расстроенных чувствах, как в ту минуту, когда мне вручен был подарок. «В конце концов, — рассуждал я, — бриллиантовая булавка — вещь красивая и прибавит мне изысканности, хоть платье мое совсем износилось. — А платье мое и вправду износилось. — Что ж, — рассуждал я далее, — на три гинеи, которые я получу, я смогу купить две пары невыразимых», — а, между нами говоря, у меня в них была большая нужда, я ведь в те поры только что перестал расти, а панталоны были мне сшиты за добрых полтора года перед тем. Итак, шел я по улице, руки в карманы, а в кармане у меня был кошелечек, который накануне подарила мне малютка Мэри; для милых вещиц, что она в него вложила, я нашел другое место, какое — говорить не стану; но видите ли, в те дни у меня было сердце, и сердце пылкое; в кошелек же я собирался положить тетушкин дар, которого так и не дождался, вместе с моими скромными сбережениями, которые после пикета и крибеджа уменьшились на двадцать пять шиллингов, так что по моим подсчетам, после того как я оплачу проезд до Лондона, у меня еще останется две монетки по семь шиллингов. Я только что не бежал по улице: я так спешил, что, будь это возможно, я бы догнал десять часов, которые прошли мимо меня два часа назад, когда я сидел за мерзким Росолио и слушал нескончаемые тетушкины рассказы. |
