Пеэтсон рассматривает совсем новые или не так давно возведенные дома. Фешенебельные, богатые, но вид не жилой, они оставляют ощущение стерильности. Слишком благопристойны. И окружающие их зеленые лужайки в маниакальном порядке. Как на могилке — свежевысаженные цветы и разровненный граблями участок — приходит ему в голову неожиданное сравнение.

Надо бы на могилы родителей сходить, думает он со смутным чувством вины и взвешивает возможность тут же направиться на кладбище. После похорон матери он там ни разу не был. Она умерла весной. Отец ушел дня за два до провозглашения независимости. Свалился замертво, как говорится в таких случаях. (Для старика это было избавлением, ибо с приходом независимости он умирал бы медленно и мучительно, думает Пеэтсон, имея в виду весьма красную жизнь отца.)

Мысль, что прогулявшись до кладбища, он не зря потратит время, явно сказывается на облике господина Пеэтсона. Флегматичная расслабленность уступает место энергичной целеустремленности. Даже челюсти начинают активно двигаться — но, скорее, потому, что он засунул в рот пару подушечек жевательной резинки.

…И когда он будет вечером сидеть за столом у брата, то ответит на вопрос его жены, как провел день, беззаботной фразой: ах, да ничего особенного, тыркался по своим делам и сходил на могилу к папе-маме.

Вот как… в один голос произнесут и брат, и его жена — они никак не ожидают от Пеэтсона такого поступка. Можно себе представить, насколько он вдруг вырастет и облагородится в их глазах.

— Да-да… — громко говорит он, даже чересчур громко, ибо сам пугается своего тона вкупе с нежданно и крадучись, на манер карманного воришки, вползшей в голову мысли.

— Да-да, — повторяет он уже тише и прикидывает, что если бы и брат жил в другом городе, то после маминой смерти родительский дом можно было бы обратить в деньги. Нынче эти места пользуются спросом. И ценятся особенно высоко. За все это вполне можно взять лимон, а то и полтора. Наверняка полтора, если даже не больше.

Сегодня же надо будет проконсультироваться с каким-нибудь маклером, деловито думает он.

И вдруг душу Пеэтсона заполняет странное ощущение, что его кинули. Да так нагло — даже в глазах потемнело.

Когда ранней весной хоронили мать, ни разу не встал вопрос о судьбе дома. Вероятно, считалось само собой разумеющимся, что семья брата будет жить в нем, как и прежде. Они ведь добросовестно ухаживали за матерью, которая в последние годы превратилась в беспомощного ребенка. Все правильно. Но справедливо ли? Младший брат живет-поживает на куче несметных сокровищ, а старшему досталась лишь дырка от бублика? Было бы справедливо дом продать, а деньги поделить. Брат смог бы купить приличную квартиру и какое-то время даже пожить в роскоши, а не как сейчас — перебиваясь с хлеба на квас и едва сводя концы с концами.

Пеэтсон никак не возьмет в толк, почему не подумал об этом раньше. Но тут же понимает, что до этой прогулки он не отдавал себе отчета в том, какую ценность представляет собой родительский дом… И что теперь будет? Вдруг брат уже оформил недвижимость на себя? Нет, без подписи второго наследника сделать это невозможно. А что если дельце обтяпали, пока мать болела? Притащили нотариуса к старой маразматичке, которая уже ничего не соображала в мирских делах, и дали ей вывести дрожащие каракули…

Лоб Пеэтсона покрывается каплями пота. Нет, не от жары, капли ледяные. Обида и отчаяние вызвали их. Теперь иначе, чем через суд, дело не решить.