Женщины, затянутые в полевую форму, передвигались, как всегда, бесформенной толпой, громко судачили, боевые аркебузы несли на плечах как коромысла. На привалах грызли семечки, штопали армейские чулки, подшивали кружевные воротнички, сплетничали и говорили, что лучше помереть среди мужиков, чем жить среди одних баб.

Одни только детские батальоны шли как положено — плотно сомкнутым строем, печатая шаг. При каждом впечатанном в пыль шаге у каждого молодого солдата вздрагивали оттопыренные прозрачные уши и стальные шлемы съезжали на глаза. Маленькие капралы искусственным басом командовали:

— А ну, шире шаг! Мать вашу!

Дети играли в войну серьезно, потому что были дети и любили играть.

Все и вся двигалось к передовой, затыкать брешь в обороне.

Самыми последними брели 150-летние согнутые, сгорбленные подслеповатые деды — ветераны былых сражений. За ними по земле волочились тяжеленные мечи, кавалерийские пики и мушкеты. Старцы шумно кряхтели, хрипели, кляли судьбу и портили воздух. Из десяти тысяч стариков, отправившихся на войну, до фронта добрались лишь четверо, и те погибли от случайного фугаса, упавшего вблизи полковой кухни.

Но цель была достигнута. Всеобщая мобилизация обеспечила продолжение кампании еще на 17,5 месяца.

Инвалиды, женщины, и дети ожесточенно лезли на колючую проволоку, под кинжальный огонь пулеметов. Они сотнями повисали на железных колючках с пробитыми черепами, и густая шрапнель терзала и шевелила их мертвые тела.

Некоторые добегали почти до самых окопов противника. Очень близко. Уже можно было различить над черными дулами винтовок испуганные зрачки пехотинцев. Уже можно было достать их штыком. Но командиры свистели в ротные свистки отступление. Войска откатывались на исходные позиции, перебинтовывали раны, перезаряжали мушкеты и вновь бросались на приступ, отрешенно шагая по телам и костям погибших ранее. Войска накатывали на бруствер противника, как волны прибоя на песчаный пляж — сильно, равномерно, бесконечно и безнадежно…

В это время капрал прогуливался в сторону фронта в совершенном своем полевом виде, то есть в потрепанном кителе с капральскими лычками, галифе и кованых сапогах. Его мучила меланхолия. В полуверсте от капрала плотной кучкой передвигались ординарцы, денщики, офицеры по особым поручениям, военные журналисты, посыльные, колесная кухня с устричным супом, телохранители и полторы тысячи единиц войск специального назначения.

Капрал шаркал каблуками о землю, вздыхал, слушал успокаивающий шум фронта, чесал ногтями покусанные вшами подмышки и чувствовал себя совершенно несчастным.

Он был одинок и никому не нужен. Все его ненавидели, хотя вслух уверяли в обратном. Кругом зрели заговоры и покушения, как сорная трава — чем больше их уничтожали, тем бурнее они прорастали. Каждый в душе желал ему скорейшей смерти. Даже к родной матери нельзя было под ставиться незащищенной спиной.

И еще жизнь лишилась удовольствий. Солдатский хлеб стал горек, солдатский табак вонюч, игра в карты опротивела, потому что ничего нельзя было выиграть, все и так можно взять. По-другому развлекаться капрал не умел и потому сильно скучал. А еще от обильной еды и частого сидения на мягком прорезался мучительный геморрой. А еще…

Все было плохо до омерзения.

Навстречу капралу со стороны передовой линии походным маршем передвигалась когорта легионеров с зажатыми в руках тугими свертками чистого белья. Когорта следовала в баню по случаю близкого дня ангела его превосходительства. Позади, самозабвенно выстукивая каблучищами, шагал огромный фельдфебель.