Услышав о скором возвращении Одиссея, Пенелопа не проявила радости, на которую я рассчитывал, а сказала только, что надежда никогда не покидала ее, а потом позвала служанок и велела нм омыть мои ноги как почетному гостю.

— Так что теперь ты сможешь сидеть за нашим столом рядом с Телемахом: женихи станут относиться к тебе с уважением, а прислуживать тебе будут служанки и подавальщики. Другие служанки приготовят тебе на ночь ложе с мягкими шерстяными покрывалами, — сказала она и добавила, что враждебно настроенные боги, вероятно, никогда не дадут ей возможности вновь увидеть Одиссея, раз уж они так противятся его возвращению, сея на его пути множество препятствий. Если же сам Одиссей поддался своей страсти к приключениям, то его путешествие с острова феаков на Итаку может продлиться еще лет десять.

Как тут поверить словам Телемаха? Где она, исстрадавшаяся и выплакавшая все глаза Пенелопа, которая бессонными ночами ищет утешения, считая звезды в небе? А добрый и простодушный Эвмей? Сколько вздора нагородил он мне в своей лачуге! Похоже, Пенелопа просто не желает верить в возвращение Одиссея. Может быть, его внезапное прибытие нарушит планы относительно ее нового брака с одним из женихов? Конечно же, предпочтение отдается Антиною — наглому, сильному и заносчивому Антиною, который уже и сейчас ведет себя во дворце как хозяин, отдает приказания прислуге и во всем превосходит остальных претендентов. Как же горька правда и как далеки от нее представления и помыслы наивного Телемаха!

— Ни одна нечистая женщина не прикоснется к твоим ногам, — сказала Пенелопа. — Это сделает старая няня твоего друга, богоподобного Одиссея. Такой высокой чести никто не удостаивается.

— О чем еще можно мечтать, моя обожаемая царица, — ответил я, — как не о том, чтобы ко мне прикоснулись руки, ухаживавшие за человеком, которым я так восхищался и который вернется к себе на родину не в отрепьях и не впавшим в нищету, как я, несчастный, а победителем, с ценными дарами, полученными им от феаков и правителей городов, в которых он побывал на обратном пути.

Повинуясь жесту Пенелопы, старая Эвриклея поднесла мне серебряную лохань, смешала в ней холодную воду со снятым с огня кипятком, и сказала, что почитает за честь омыть ноги гостю — другу царя, которого она держала на руках и за которым ухаживала со дня его рождения. Старая няня глянула мне в глаза и сразу сказала, что не встречала человека, который был бы так похож на ее господина Одиссея.

Казалось, Эвриклея принюхивается ко мне, как собака, узнавшая хозяина, совсем как мой пес Аргус. Она даже ощупала меня, чтобы убедиться, что ее не обманывают глаза, ослабевшие от старости, но еще такие проницательные. А я сказал, что мне уже не раз говорили о нашем сходстве с Одиссеем, хотя сейчас из-за перенесенных злоключений и по воле невзлюбившего меня бога я выгляжу старше своих лет.

Когда старая Эвриклея с губкой в руках стала мыть мне ногу, она увидела глубокий шрам на голени от клыка разъяренного кабана: он вонзил мне его в плоть, когда я, совсем еще молодой, охотился на горе Геликон вместе со своим благородным дедом Автоликом. Этот дикий зверь выскочил из зарослей кустарника и ударил меня прежде, чем я прикончил его копьем. Рана затянулась, но остался глубокий, неизгладимый шрам, и старуха, притронувшись к нему дрожащей рукой, взглянула мне в глаза и чуть было не заговорила, сорвав тем самым все мои тайные планы.

Я сразу же зажал старой няне рот рукой и знаком велел ей молчать. Эвриклея на мгновение растерялась, но сразу поняла, что мне необходимо ее молчание, и, спохватившись, проглотила слова, которыми хотела выразить радость и волнение, читавшиеся в ее глазах.