Я спросил у Телемаха, что, по его мнению, лучше — назваться моему старому отцу Лаэрту сразу или подождать, когда он узнает меня сам.

— Твоему старому отцу трудно будет без подготовки выдержать такое потрясение, так что лучше тебе ничего сразу не говорить: пусть он узнает тебя сам.

Ответ Телемаха навел меня на мысль, что он заразился сомнениями Пенелопы: он больше нс уверен, что я — это я, и теперь хочет посмотреть, узнает ли меня старый Лаэрт.

Пенелопа

Внезапный уход Одиссея заронил в мою душу ужасное сомнение. Неужели настоящий Одиссей мог бы отказаться от своей жены и от своего дома теперь, когда он избавился от сонмища женихов? Только чужой человек мог принять такое решение и вновь пуститься в скитания по морям и неизведанным землям. Возможно, мое продиктованное чувством мести нежелание признать его Одиссеем в действительности объясняется более глубоким подозрением, в котором я боюсь признаться даже себе самой.

Пока же единственное, что я чувствую, — это отчаяние, ибо настоящий он Одиссей или нет, но я признала его как Одиссея, и это для меня главное. Я поняла, что правда и притворство переплетаются и смешиваются, но в настоящий момент на Итаке есть один человек, которого я могу принять на своем ложе как Одиссея. Только бы он еще не взошел на отплывающий корабль!

Мое упорство грозит мне новым страшным одиночеством, к которому я не готова. Даже прожорливые женихи лучше одиночества. Может, я брежу? Я сама обрекла себя на гибель, лишившись человека, который из гордости готов теперь бросить все и вернуться к бродячей жизни. А может, он знает, куда лежит его путь? Может, его ждет другая женщина?

Одиссей

Я нашел отца своего Лаэрта в саду с мотыгой в руках: он окапывал ствол молодого фруктового деревца. Тело его прикрывала грязная залатанная туника, на ногах были сшитые куски кожи, спасавшие от колючек, а на руках — рукавицы, какие обычно носят крестьяне-огородники. На голове у отца была шапка из козьей шкуры, прикрывавшая лоб и спускавшаяся на уши.

Старый царь Итаки походил теперь больше на нищего огородника, и мне стало его очень жаль. Так захотелось сразу же обнять старика и признаться, что я ею сын, Одиссей, но надо было выполнить обещание, данное Телемаху.

— Сад твой хорошо обработан, — сказал я старому Лаэрту, — вижу, ты со знанием дела окапываешь ствол этого дерева, чтобы оно приносило хорошие плоды. Но сам ты так заброшен, одежда твоя, как и моя, похожа на нищенские отрепья, и мне даже трудно поверить, что ты — царь Лаэрт, как говорит юный Телемах. Я высадился на этом острове — кажется, он называется Итакой — в надежде найти здесь старого друга, с которым мы вместе сражались у стен Трои и которого я потерял из виду, когда окончилась война и каждый отправился к себе на родину. Когда я вернулся на родной Крит, то увидел, что дом, земли и стада захвачены подлыми людьми. Мне самому едва удалось спастись от них и вновь отправиться в странствия. Я господин Алибанта, сын Афиданта, — возможно, ты слышал это имя, — а зовут меня Эперитом. Вот я и брожу теперь по белому свету и прошу подаяния у добрых людей. Боюсь, что и ты попал в лапы жестоких захватчиков и теперь как раб трудишься на отнятых у тебя землях. Я обещал Одиссею — так звали моего друга, с которым мы познакомились у стен Трои, — что награжу его щедрыми дарами, если он по возвращении посетит мой дом на Крите. Но если он случайно окажется на моей несчастной родине, теперь не знаю, как его примут новые хозяева.