Старый Лаэрт приподнял свою шапку из козьей шкуры, и в глазах его вдруг загорелись искорки волнения.

— Это действительно Итака, злополучная земля, попившая в руки жестоких людей, сделавших супругу Одиссея пленницей в собственном доме. Но скажи, не слышал ли ты, что сталось с моим сыном Одиссеем, после того как вы покинули Трою? Могу ли я еще надеяться, что в один прекрасный день он тоже высадится здесь, на Итаке, или мне остается только оплакивать его как жертву злобного океана пли диких зверей в неведомых землях?

— Прошло пять лет, — ответил я, — с тех пор, как Одиссей пристал к острову Тринакрня и его люди нанесли оскорбление Аполлону, убив быков из священного стада бога Солнца. Об этом мне поведали рыбаки из тех мест, куда буря занесла и мое судно. Но последние известия об Одиссее я слышал на острове феаков, откуда он, судя по всему, направляется сюда, на Итаку.

Услышав это, старый Лаэрт оцепенел и не сказал больше ни слова. Из глаз его потекли слезы. Тут уж я не смог удержаться и крепко обнял своего старого отца.

— Это я, твой сын Одиссей, о котором ты плачешь и который возвратился на родину через двадцать лет после ухода на Троянскую войну. Теперь, отец, перестань плакать, потому что гнусные женихи, расположившиеся в нашем дворце, уже низринуты к теням Аида. Мы с Телемахом при помощи двоих наших пастухов расправились с ними.

Старый Лаэрт посмотрел на Телемаха, потом перевел растерянный взгляд на меня.

— Как можно поверить в такое? Как вы могли их убить? Я знаю, что женихов много, все они молоды и хорошо вооружены.

Я гордо ответил:

— Женихов больше нет, Телемах может тебе это подтвердить, но нам теперь надо опасаться мести их родных и друзей.

— С трудом верится в это. Неужели боги посылают мне такую радость, да так неожиданно, после стольких лет мучений? Прошу тебя, назови мне какую-нибудь примету, чтобы я признал в тебе своего любимого сына Одиссея. Глаза мои ослабели, и я не могу на них положиться, но прошу тебя, дай мне какой-нибудь особый знак или скажи что-нибудь такое, о чем можем знать только мы с тобой.

Тогда я показал ему ногу со шрамом.

— Помнишь, отец, глубокую рану, которую нанес мне кабан во время охоты на горе Геликон? Но если этого мало, могу сказать тебе, что незадолго до моего отплытия на Троянскую войну мы вместе с тобой посадили десять яблонь и сорок деревьев инжира, чтобы потом можно было сушить их плоды в печи и заготавливать на зиму.

— Вообще-то сорок яблонь и десять инжирных деревьев. Но цифры за столько лет можно и спутать. Теперь я признаю тебя своим сыном Одиссеем.

С этими словами старый Лаэрт обнял меня и осыпал поцелуями. Потом он приказал слугам приготовить богатую трапезу и много вина, чтобы отпраздновать возвращение сына. Но Телемах молчал и не разделял радости старика.

— Пусть он и стар, — сказал он мне, — но все же отец не сразу узнал сына, как жена не узнала мужа. Сколько бед натворили долгие годы отсутствия Одиссея!

По голосу Телемаха я чувствовал, что сомнение проникло в его душу, как яд. Почему он не хотел, чтобы я сразу же раскрылся перед старым Лаэртом? Конечно, потому, что ему надо было видеть, как тот меня сам узнает. А он меня не узнал. Потом я показал ему шрам, который Пенелопа не сочла доказательством, и сказал, сколько фруктовых деревьев мы посадили перед моим отъездом, но напутал в счете. Кстати, и об этих фруктовых деревьях Одиссей мог рассказывать друзьям в долгие ветреные ночи под стенами Трон. Подозрения Пенелопы передались теперь и Телемаху. Кому нужны объятия и слезы старого Лаэрта и мои сомнительные воспоминания, если сначала Пенелопа, а теперь и Телемах не признают меня Одиссеем? Какие еще приметы должны оправдать мое присутствие на Итаке -этой обители бесконечных слез?

Во время трапезы до нас донеслись с улицы разъяренные голоса, и мы быстро схватились за оружие.