|
И так он по сердцу Ивану пришелся, что тот его отпускать не хотел. Тут я Ивана могу понять, устал он, наверно, от своих любимцев, не с кем ему по душам поговорить, как с равным, а Магнус — человек королевской, какой-никакой, крови, он один Ивана понять может. Все бы хорошо, но уж больно много вина пил тот Магнус, больше многих опричников, даже больше бояр. Укорил я его мягко за это, а он мне ответил, что у них в Дании все так пьют. Подивился я: вот они какие, датчане эти! А Магнус мне дальше поведал, что сейчас уж не то, а вот раньше… В хрониках королевских такой случай описан: был у них принц именем Гамнет, так он до того упился, что не только призраков въяве зрил — эка невидаль! — но в безумии всю семью королевскую перерезал, и дядю-короля, и королеву-мать, полк придворных положил и только после этого, утомившись, сам тихо отошел. После этого не то что на престол некого возводить было, даже для погребения убиенных пришлось иностранцев приглашать. Вновь подивился я — такого и у нас не бывало. Наверно, у них что-то с закуской не то, может быть, не хватает по бедности.
Тут я немного вперед забегу и расскажу, что с Магнусом дальше было. Иван так его возлюбил, что провозгласил королем Ливонии, пожаловав ему наши кровные земли. Мало чему мы можем у иноземцев поучиться, но вот их умение быть щедрыми за чужой счет неплохо было бы перенять. Мы же непременно шубой с собственного плеча одарить норовим! Последнюю рубашку снять готовы для первого встречного! В этом можете мне поверить, сам такой. Короной королевской щедрость Иванова не ограничилась, он не только Магнусу пять бочек золота пожаловал, но и породнился с ним, просватав за него старшую дочь князя Владимира Андреевича Евфимию, когда же та неожиданно скончалась, то пришел черед младшей, Марии. Ох, добавило мне это головной боли, ведь через племянниц моих и Магнус вдруг племянником заделался. Через несколько лет Иван в сердцах грозился Магнуса наследником объявить, все это за очередную его блажь приняли, все, но не я! Ну, до этого еще много воды утекло, тогда же у меня новая забота появилась. Донесли мне дворовые мои, что какой-то человек вот уж несколько дней около подворья нашего отирается. Я подумал, это кто-нибудь из скуратовских соглядатаев, с этим ничего поделать нельзя, но прознать, кто таков, не мешало, чтобы при встрече не сказать слова лишнего. Сел в засаду у щелки в тыне, дождался, оказался — вот те на! — Афонька Вяземский. Он-то что здесь потерял?! Поразмыслив немного, я к княгинюшке с расспросами приступил. Повинилась мне моя милая, что с месяц назад приоткрыла она ненароком в храме лицо свое, чтобы утереть слезу, в экстазе молитвенном по щеке ее побежавшую, и тут ее опалил взгляд чужой и нескромный, посмотрела она в ту сторону, откуда жар исходил, и увидела знакомую усатую физию окаянного Афоньки. С тех пор не дает он ей покою, в храме на проходе стоит, пытаясь ее внимание привлечь, даже писульку страстную ухитрился ей в терем передать с мольбами непристойными. Мне же она об этом ничего не сказывала из опасения, как бы я кого-нибудь в гневе не прибил. — Эх, надо было тогда его голову на пике вздернуть, как ты предлагал! — закончила княгинюшка свою речь покаянную, нимало не смущаясь легким противоречием с предыдущими словами. — Теперь жалею, что удержала, да уж поздно! — Поздно жалеть токмо главу отсеченную! — успокоил я ее. — Пока же голова на плечах, всегда есть возможность это упущение досадное исправить! Но до этого еще далеко было, пока же мы приняли меры предупредительные: княгинюшка совсем перестала за ворота выходить, даже и в храм по воскресеньям, я же стражу дневную удвоил, а внимание ее наказом строгим утроил. Вы удивились, почему именно дневную? А ночью-то чего сторожить, ночью я сам завсегда дома. Я вообще бы стражу убрал, если бы был твердо уверен, что это Афоньку на решительный поступок подвигнет. |
