– Я не знал, что при диабете так бывает…

Больше я ничего не мог сказать. Вот Джон Банте, вероятно, лучший писатель на свете, лежит слепой и обкромсанный!

– Сейчас уже не так часто. Но его прибило, когда этих современных способов лечения еще не существовало.

– Вот же блядство…

Потом я вспомнил рассказ Банте: там он писал, что у него отца было то же самое, он плевал на все советы врачей и допился до смерти.

– Врачи говорят, ему недолго осталось. Мэри говорит, ему очень понравилось твое предисловие. Он начинает новый роман…

– Постой, как…

– Диктует Мэри…

– Сукин сын…

– В общем, они хотят с тобой повидаться. У меня тут их номер записан…

Слово «повидаться» тут было не вполне уместно. Но у меня появился номер телефона. Я им позвонил. Ответила Мэри, сказала, как приободрился Джон от переиздания «Благородных времен».

– Но ему нужно возвращаться в больницу. Если хотите его повидать, вам придется ехать туда.

– Конечно же, я хочу его повидать. Я 40 лет уже хочу его повидать.

Мы условились о дате, и я записал, как туда добраться. Я из тех, кто путается в направлениях, я по дороге в супермаркет заблудиться могу. К счастью, жил я с хорошей женщиной, Алтой.

Я показал ей инструкцию.

– Алта, детка, ты не могла бы мне помочь найти это место?

– Конечно.

– Ты не против съездить?

– Нет, отнюдь. Я сама бы хотела с Джоном познакомиться.

Она много всего слышала от меня про Банте, когда я бухал. До чего мир глуп, если не знает, что есть его работы. До чего мир глуп, если чествует таких, как Мейлер, Кэпоути, Беллоу, Чивер и Апдайк, когда одним простым абзацем Банте может сказать больше с потрясающей простотой.

Лучшие не всегда возносятся на вершину – будь то в литературе, музыке, живописи, актерской игре, политике или еще где, к чертовой матери. В столетиях Человечества тут ничего нового.

– Хорошо, – сказал я Алте, – поедем.

То была Кинематографическая больница, странное название. Когда кино только начиналось, его считали движущимися картинками. Больница была для актеров, режиссеров, сценаристов, операторов, всех, кто хоть сколько-нибудь работал в кино. В Холливуде, как его раньше называли, только Холливуда больше и не было. Холливуд стал трущобой.

В общем, я поставил машину, и мы с Алтой вышли. Здание было одноэтажное и выглядело довольно мирно. В большинстве палат по одному человеку. Что здорово. Я-то почти все свои больничные срока мотал в больших темных комнатах, заставленных койками, и все там больше напоминало наскоряк обустроенный на случай бомбардировки церковный подвал.

Нас направили в нужную палату, и мы до нее добрались – и тут из нее вышла женщина. Худенькая, изящная, грустная.

– Чинаски? – спросила она.

– Да, Мэри, – ответил я. – Это Алта.

– Он спит, – сказала Мэри.

– Давайте не станем его будить, – сказала Алта.

Мы дошли до столовой или кафетерия, или что у них там, и взяли себе кофе.

– Врачи ему дают 6 недель максимум. Он бы предпочел лежать дома, но им нужно оперировать. Надо отрезать кое-что еще. Ноги.

Господи, подумал я, ну и сколько еще они могут отрезáть? Чтоб он протянул еще 6 недель?

– Я ему читала кое-что ваше, и ему понравилось, – сказала Мэри.

– Спасибо.

Вошел пациент; кружа на месте, он разговаривал сам с собой. Взял пустую кофейную чашку и принялся говорить в нее.