Дикари на острову, в злобе своей, стали тянуть бечеву с такою силою, что порвали ее; судно было на ходу к острову и отливом несло его туда же; стоя у штурвала, среди диких, я невольно положил право руля – и судно наше не ударилось на мель, а покатилось влево и вошло в пролив, ведущий в открытое море. Я и сам не знаю, как и почему я это сделал; я не мог надеяться спасти судно; но привычка – великое дело: мы шли прямо на берег, руль был у меня в руках, и я положил его право, чтобы не удариться о берег. Дикари были перепуганы, не совсем понимали то, что я сделал, и сами не знали, что начать. Большая часть их бросилась за борт и поплыла к острову, но до 25-ти человек и с ними Рус остались, хотя судно наше несло течением мимо острова в море. Я был в страхе и надежде, не знал, что будет, и про себя молился. Я хотел было открыть один люк, но толчок кистенем и нож в руках Руса заставили меня отойти.

Между тем судно вышло из пролива и легкий ветер понес его далее от берега. Дикари опомнились: Рус подошел ко мне и, замахнувшись несколько раз ножом, приставил его к груди моей, требуя знаками, чтобы я правил к берегу. Я объяснил ему, что ветер от берега, и что во всяком случае без парусов ничего нельзя сделать. Он понял меня и, требуя указания, какой парус и как отдавать и ставить, тотчас сам с товарищами принялся за работу, продолжая, впрочем, грозить мне по временам ножом.

Таким образом поставили мы грот, фок и бизань; дело шло очень медленно, потому что дикари не умели за него взяться, хотя и старались всеми силами, и Рус видел, что не по моей вине нас отнесло уже на полмили от берегов. Он был в видимом страхе, но надеялся на меня и на страшные угрозы свои. Конечно, они бы давно меня убили, если бы только сумели без меня справиться с судном. Они стали нудить меня все более, а я старался объяснить им направление ветра и действие парусов, доказывая, что не в моей власти перескочить на берег и что надо еще прибавить один парус – а именно, кливер. Они поняли меня, и когда мы развязали его и я им показал кливер-фал, то они все толпою кинулись подымать его с таким усердием, как лучшие матросы.

Мы отошли от берега на целую милю; множество лодок с дикими выехало, но все они в страхе и недоумении держались кучкой на половине этого расстояния. Надобно сказать, что я с отчаяния закурил цигарку, подав другую Русу, который также курил; мне пришло в голову, что дикари в лодках не могли знать, что у нас делается и что постановка стольких парусов должна была их озадачить; пушки наши были заряжены картечью, и в то самое время, когда судно при поднятии кливера покатилось к ветру, а все дикари продолжали с криком надраивать фал его и шкот, одно из орудий, к которому я подскочил от руля, пришлось прямо по направлению лодок: недолго думав, я приложил цигарку к запалу – и сам отскочил назад к штурвалу.

Картечь легла очень близко от лодок; все они, полагая, что мы овладели судном, быстро пустились к берегу. Мои дикари со страшным визгом бросились ко мне; но они остановились в страхе и недоумении, не зная, я ли причиною этой суматохи; а я указал им в палубу, стараясь уверить, что не я выстрелил, а запертые товарищи мои. Ничего не понимая – хотя в палубе ни портов, ни пушек не было – дикари со страхом и бешенством на меня смотрели и не знали, что делать.

Ветер был слабый, но изрядная зыбь, и к крайней радости моей я заметил, что многих незваных гостей моих, с непривычки, стало укачивать. Время шло, мы уходили от берегов, и в ответ на страшные угрозы Руса с братиею, я отступился от руля, показывая, что необходимо поставить марсели, без которых лавировать нельзя.