|
– Что с тобою, Энн? Он же тебе не нравится. – Да, не нравится. – Энн замерла: островок неподвижности в море лихорадочной суеты. – Но это же прощание с летом! – подумала Сеси. – Возвращение лета перед приходом зимы. – Лето, – сказала Энн. – Прощание. – Самое время потанцевать, – подумала Сеси. – …танцевать, – пробормотала Энн. А потом она была в ванне, и мыльная пена на ее гладких, как у нерпы, плечах, и маленькие гнезда пены у нее под мышками, и теплая плоть ее грудей скользила в ее ладонях, и Сеси шевелила ее губами, складывая их в улыбку, подгоняла ее тело и не давала передышки, иначе все может рухнуть. Энн Лири должна все время двигаться, действовать, намылиться здесь, ополоснуться там, подняться из ванны. – Ты! – Энн увидела себя в зеркале: сплошь белизна и румянец, лилии и гвоздики. – Кто ты такая? – Семнадцатилетняя девушка. – Сеси глядела из ее фиалковых глаз. – Ты не можешь меня увидеть. Ты знаешь, что я здесь? – Что-то тут не так, – покачала головой Энн. – Наверное, моим телом завладела предосенняя колдунья. – Почти угадала, – рассмеялась Сеси. – Одевайся! Прекрасное ощущение тонкого шелка, ползущего по шелковистой коже. А затем – окрик со двора. – Энн, Том вернулся! – Скажи ему… нет, подожди. – Энн села на стул. – Я не пойду на эти танцы. – Что? – возмутилась ее мать. Сеси испуганно вздрогнула. Ведь ясно же было, что нельзя оставлять Энн без присмотра, ни на секунду нельзя, ни на полсекунды. А тут вдруг донесся рев машины, спешащей через залитое лунным светом поле, и ей захотелось найти Тома, посидеть немного в его голове и ощутить, что это такое – быть двадцатидвухлетним юношей в такую ночь. Она было кинулась ему навстречу, а теперь пришлось вспугнутой птицей, опрометью летящей в оставленную клетку, стремглав нестись в смятенную голову Энн. – Энн! – Скажи ему, чтобы уходил! – Энн! Но Энн была непреклонна. – Нет, я его ненавижу! Нельзя было уходить ни на секунду. Сеси влила свою волю в руки юной девушки, в ее сердце, в ее голову, и все тихо, осторожно, чтобы не спугнуть. – Встань,– подумала она. Энн встала. – Надень плащ. Энн надела плащ. – Иди! – Нет! – Иди! – Энн, – сказала ей мать, – идешь ты, в конце концов, или нет? Что это с тобой? – Ничего, мама. Спокойной ночи. Мы вернемся поздно. Комната, полная танцующих голубей, взъерошенные перышки, хвосты наотлет. Комната, полная павлинов, полная сияющих глаз и света, а посреди нее кружится, кружится, кружится Энн Лири. – Какой прекрасный вечер! – сказала Сеси. – Какой прекрасный вечер! – сказала Энн. – Ты какая-то странная, – сказал Том. Музыка вихрем кружила их в полумраке; в потоках песни они плыли, они вырывались на поверхность, они тонули и задыхались и вновь всплывали, чтобы хватить глоток воздуха, они цеплялись друг за друга, как утопающие, и кружились среди шепота и вздохов под звуки «Прекрасного Огайо». Сеси начала напевать. Губы Энн раздвинулись. Зазвучала мелодия. – Да, странная, – сказала Сеси. – Не такая, как всегда, – сказал Том. – Сегодня – не такая. |
