Под большим ореховым деревом я нашел забытые при сборе плоды, подобрал их и вылущил свежий, светло-коричневый, влажный орех. И как только я его раскусил и почувствовал острый запах и вкус, неожиданно на меня нахлынуло воспоминание. Словно луч света, отразившийся в осколке зеркала и отброшенный в темное пространство, — именно так нередко вспыхивает в настоящем, загоревшись из-за какой-нибудь мелочи тревожно и жутко, забытая, давно прошедшая частица жизни.
Воспоминание, которое в этот момент пришло ко мне впервые за двенадцать лет, а то и более, было для меня одновременно мучительно и дорого. Когда я лет пятнадцать назад учился в гимназии, ко мне как-то приехала мать. Я держался с ней очень прохладно и даже заносчиво, как этого требовало мое гимназическое высокомерие, и обидел ее какими-то многочисленными мелочами. На следующий же день она уехала, но до этого еще раз подошла к школьному зданию и дождалась перемены. Когда мы шумно высыпали из классных комнат, она стояла во дворе, скромно улыбаясь, и ее красивые добрые глаза уже издалека лучились мне навстречу. Я же стеснялся своих одноклассников, поэтому очень медленно подошел к ней, небрежно кивнул и повел себя так, что ей пришлось отказаться от намерения поцеловать и благословить меня на прощание. Она помрачнела, но постаралась мне улыбнуться и потом вдруг быстро повернулась, перебежала через улицу к фруктовому лотку, купила фунт орехов и сунула кулек мне в руку. Потом она пошла к железнодорожной станции, и я видел, как она исчезла за поворотом со своей старомодной кожаной сумкой. Как только я потерял ее из виду, мне стало вдруг на душе так горько, хотелось со слезами просить у нее прощения за мое глупое ребячество. Тут подошел ко мне один из моих товарищей, мой главный соперник по части хорошего тона.
— Конфетки от мамочки? — спросил он с ехидной усмешкой.
Во мне снова взыграла гордость, я протянул ему кулек, и, так как он его не взял, я раздал все орехи малышам из четвертого класса, не оставив себе ничего.
Я сердито грыз орех, бросив скорлупу в чернеющую листву, покрывавшую землю, и продолжал шагать по тихой улице под зеленовато-синим с легкой позолотой вечерним небом, направляясь к долине; и вот уже я оказался среди пожелтевших осенних берез и веселых кустов рябины, завернул в голубоватые сумерки молодого ельника и, наконец, углубился в густые тени высокого букового леса.
Тихая деревня
Пару часов спустя, ближе к вечеру, после долгой ходьбы, я заблудился на частых поворотах узкой, тенистой лесной тропинки, и чем темнее и прохладнее становилось, тем с большим нетерпением я искал выход. Пробираться напрямик через лиственный лес не было смысла, лес был густой и почва местами болотистая, кроме того, постепенно надвигалась темнота.
Спотыкаясь от усталости, в крайнем волнении я ощупью пытался выйти из ночного леса. Часто я останавливался, чтобы позвать на помощь, и долго прислушивался, ожидая отклика. Но все было тихо, прохладная величавость и темная безмолвная чаща окружали меня со всех сторон, словно занавес из плотного бархата. Все казалось глупым и тщетным, и все же мне нравилось думать, что ради встречи с почти забытой возлюбленной неведомо где я продираюсь сквозь лес, ночь и прохладу. Я принялся напевать старинные любовные песни:
И ради этого я скитался по городам и весям, приобрел себе в долгих борениях шрамы на теле и в душе, чтобы теперь напевать старые глупые стишки в погоне за давно забытыми ребяческими глупостями! И все-таки это доставляло мне радость, и, с трудом отыскивая в зарослях извилистый путь, я продолжал напевать, сочинял и фантазировал, пока окончательно не выдохся и дальше пошел уже молча. Пытаясь найти выход, я ощупывал увитые плющом толстые стволы буков, чьи ветви и кроны таяли в темноте. Так я, совершенно потерянный, шел еще около получаса. И тут случилось нечто незабываемое.
Внезапно лес кончился, и я очутился на горе у крутого обрыва, деревья вокруг меня поредели. |