|
Оказывается, жил, воевал, и мог погибнуть, так и не узнав, что существует посреди хаоса смерти и разрушения такое место, где все добры, внимательны и спокойны, где ни офицеры, ни солдаты не матерятся, где не надо выставлять часовых, прежде чем лечь спать, где неплохо кормят и при этом не надо ждать старшину с вечно пропадающими неизвестно куда кухнями. Место это называется госпиталем. И размещен этот рай в обыкновенной школе районного городка.
Но приходит и другое время. Опухоль спадает, ноги зудят. Хочется поскорее избавиться от осточертевшего гипса. Потом лубок, наконец, снимают. После помывки, возвращающей те ощущения, с которыми ты, казалось, навсегда уже расстался, вдруг начинаешь различать словно где-то, пока будто в отдалении, тихий голос тоски. Тоска застает врасплох, как ночная разведка задремавшего часового. Вот проснулся, а вокруг уже все другое, и ты сам другой, и понимаешь, что сам себе уже не принадлежишь. Еще сегодня утром ты лежал поверх одеяла и остервенело шурудил сухим прутиком под своим чугунным жилетом, распространяя вокруг трупный запах частично умершего тела. Но теперь мертвечина счищена, смыта. И тебе хочется на волю, под деревья, которые шумят во дворе, под дождь, шлепающий по камням мощеных тропинок, по жестяным отливам коридорных окон, которые всегда приоткрыты, особенно ночью. С каждым днем и часом возвращаются силы, прежняя ловкость. И тоска уже разливается по всему телу, окликая голосами товарищей, оставшихся где-то на войне… В один из дней Воронцов выпросил у Марии Антоновны свою полевую сумку. — Зачем она вам понадобилась? — Военврач заполняла какие-то бланки, когда он постучал в дверь ее кабинета с деревянной табличкой «Учительская». Никогда прежде, до войны, Воронцов не смотрел на женщин так, как теперь. Словно там, в прошлом, они были совсем другими. — У меня ведь никаких вещей не осталось. Только шинель да полевая сумка. Ребята сунули под голову… — Ну и зачем вам сумка? — Починить ее хотел. Ремешок перебило. Шинель посмотреть. Пока время есть, может, подошью. Мария Антоновна подняла глаза. Она взглянула мельком и усмехнулась: — Тоже, что ль, к фабричным собрался? Не рано? Недалеко от школы начинались корпуса текстильной фабрики. Гришка последние дни пропадал именно там. Возвращался довольный и молчаливый, как сытый кот. Приносил иногда какие-нибудь домашние сладости. — Никуда я не собрался. Письма там у меня из дома. Адрес матери друга. Ордена. — А друг где воюет? — Друг погиб. — Погиб… Сколько ему было? — Мы одногодки. Мария Антоновна заглянула в карточку и сказала: — Вы выглядите значительно старше своих лет. — Да, наверное. — Что еще? В сумке что еще? — вернулась она к разговору. — У майора Фролова завтра день рождения. Мне уже доложили. А у вас в сумке, вероятно, фляжка? С фронтовым запасом? — Вряд ли она там осталась. А вот бинокль должен быть. — И спохватился: зачем ляпнул? Вдруг заинтересуется, что у него там еще? — У нас на складе воров нет, лейтенант Воронцов. — Да нет, Мария Антоновна, я не то имел в виду. Простите. Она взяла четвертушку листа и что-то косо черкнула. — Вот, возьмите. Разыщите завхоза, ее зовут Лидией Тимофеевной, и скажите, что я разрешила. Воронцов взял листок. Попрочнее уперся в пол костылями и спросил: — На мне, кроме бинтов, ничего не было? Здесь, на груди. — Вы имеете в виду полотенце? — вдруг спросила она. — Оно цело. Но пришлось его разрезать. Девочки его постирали. Там же, на складе, вместе с вашими вещами хранится. |
