– Помимо чисто стратегических соображений, комиссар, у меня существуют и моральные принципы. Эти принципы преобладают над соображениями стратегическими. Точно так же, как и вы, большевики, иногда терпя поражение в стратегии, одерживаете победу на моральном фронте… Вы поняли меня, надеюсь?

Они его очень хорошо поняли.

– Вы здесь один? – спросил Спиридонов.

Сыромятев запустил руку в карман английского френча:

– Мой денщик с лошадьми неподалеку. Я один… На всякий случай!.. Ах! Опять это проклятое «на всякий случай». Вот. – И полковник вынул из кармана пропуск на «право вхождения». – С этой бумажкой, великодушно прошу прощения, вы меня можете пленить, но, пардон, прошу более не ставить в вертикальной плоскости… Я, как видите, человек предусмотрительный!

– Не надо, полковник, – отвел от себя руку с пропуском Лучин-Чумбаров. – Не будем мы вас пленить, не будем стрелять у стенки. Мы ведь не звери, а люди и понимаем ваши добрые намерения. Товарищ Спиридонов говорил мне о вас. Не однажды! Вы совсем неплохо начали у нас службу…

– Ого! Мне помогли ее отлично у вас закончить.

– Тоже знаем… Что же касается ваших стратегических соображений, то о них мы сейчас говорить не станем. Вы наступаете – мы отступаем; тут стратегия детская: бьют – так беги…

Сыромятев поднял руку, требуя внимания.

– Еще месяц-два, – заговорил он поспешно, – и вы пойдете вперед – до самого океана! А я, ваш покорный слуга, побегу от вас по шпалам… Куда? Миллер в Архангельске, Скобельцын с Ермолаевым тоже сидят на бережку моря: они уже на пристани. А вот мы, грешные солдатики, в густом лесу… Океан не по нам! Один путь – через лес, к Маннергейму, да еще неясно, как он нас примет. Вас-то мы бьем – ему это нравится, но, между прочим, и его егерям от нас перепадает…

Спиридонов, не дослушав, стиснул челюсти, опустил голову, чтобы скрыть глаза. Он всегда верил в дорогу на океан, но было сейчас так отрадно, так сладко узнать от врага, что эта дорога скоро откроется перед ним и его бойцами.

На океан! (Верить ли?)

Комиссар фронта заговорил:

– Относительно же ваших моральных принципов…

Но тут Сыромятев снова вздернул руку, прерывая комиссара.

– Чего вы от меня хотите? – спросил грубовато. – Чтобы я покаянно бил себя кулаком в грудь и плакал: ах, простите… Увольте меня от этого. Лучше уж тогда расстреляйте сразу. – И он мелко порвал пропуск на «право вхождения». – Вот так, – сказал, – так у вас руки развязаны. А мне не хотелось бы вспоминать о многом. Вам это будет тоже не совсем приятно…

И вдруг заговорил – с жаром, напористо:

– Единственное, что я могу привести в свое оправдание, так это то, что я на стороне белых воевал не слишком-то энергично. Умею воевать и покрепче! И пришел к вам искренне, а ушел от вас вынужденно… – Совсем неожиданно Сыромятев расстегнул френч и похлопал себя по животу. – Видите? – спросил. – Видите, какое пузо я наел, с вами воюя? Спиридонов с комиссаром невольно расхохотались.

– Ну ладно, – поднялся Лучин-Чумбаров, – нам нужно обсудить ваше предложение… Подождете, полковник?

Сыромятев шарил по пуговицам, застегивая френч.

– Долго ждал. Подожду и сейчас.

Иван Дмитриевич с комиссаром вышли из делянки, присели на рассыпанных бревнах, сшибали с себя муравьев.

– Что скажешь, комиссар? – спросил Спиридонов.

Лучин-Чумбаров долго не думал.

– Понимаешь… – начал он и вдруг остановился.