Глава вторая

Казимеж Очеповский лежал на пышной кровати в доме богатея Подурникова и дул в берестяную дудочку-самоделку.

Дядя Вася пускал дым к потолку – колечками: пых, пых, пых.

– Про што песня твоя? – спросил между прочим.

– О прекрасной Польше, о прекрасных женщинах… Сойдет?

– Это хорошо, – рассудил дядя Вася. – О дамах твоей Польши я много наслышан. Не дай бог с ними схлестнуться!

Вихрем ворвался в избу Юсси Иваайнен, сказал поляку:

– Свистел, бессупая сатана? А ты, кирпич старая, трупу сепе – склеил, тым итёт, а не знал тела наши…

– Казимеж, – засмеялся печник, – ты что-нибудь понял?

Очеповский скинул ноги с подурниковской кровати:

– Понял. Наша Колицкая республика, кажется, в опасности.

– Опасность! – кричал Юсси. – Потурников вители в Канталахти, теповские товарищ мальчик присылал… Мальчик плакал у мой круди самой, коворил, что плывут каратель сюта!

– Стой, стой, сатана перкеле! – заговорил дядя Вася. – Куды плывут и кто плывет… Какой мальчик плакал?

– Миноносец с паркасами… Каси сыкарку, потом токуривал!

На огородах сочно пучилась из земли репка, такая вкусная. За Лувеньгой синели горы, темные от леса. Дядя Вася поймал за холку гнедую кобылу, сбил с ног ее путы.

– Иэ-э-эх, родимая!.. – и поскакал.

Что всегда покоряло рязанского мужика на севере, так это обилие пустующей земли. Больше на рыбку надеялись, а так – лучок да репка, а хлебца тебе – шиш: покупали в Норвегии.

Однако земли много; ежели коров тут завесть, думалось, то велик будет доход от мяса да молока, а убытку не станется…

Первый пост на берегу.

– Живы? – спросил дядя Вася. – Чего делаете?

– Ушицу варим… садись, кирпичный. Ложка есть?

– Нету. Да и некогда. Нас давить англичане едут, за дело передаю. Готовься, братцы, и следи за морем…

В заброшенном скиту за Лувеньгой постоянно обретались дезертиры из местных: здесь они хоронились издавна, закосматев до самых плеч. Они были мужики добрые и старательные, и только харчей у сельчан просили. А так у них все свое было, от англичан с дороги натасканное…

Выслушав дядю Васю, дезертиры спросили:

– Кто наклал в наши души?

– Подурников в Кандалакше, так деповские сказывают.

– Ну, ему первая пуля. Будь здоров…

Так дядя Вася обскакал на гнедой все посты, расставленные вдоль побережья. Лошадка притомилась – выступала шагом. Он ее берег по-мужицки, тем более не своя кобыла, чужая. Вершины дальних сопок покрывали мшистые тундры. Пахуче благоухало разогретым вереском. Под копытом коняги давилась янтарная морошка…

Прошел день, второй. Постов не снимали. Только в ночь с четвертого на пятое августа каратели подошли под Колицы: четыре моторных катера медленно стучали выхлопами среди каменных луд, среди проплешин островов, мимо янтарных заплесков. Все серебрилось с берега при луне, и луна здорово помогала колицким партизанам, глядя на карателей в упор – со стороны берега…

Гимназистка, накинув шинель, выбежала на доски старенькой деревенской пристани; тоненькая, перегнулась над водою.

– Папа-а… – крикнула в море. – Папочка! Не надо…

На носу переднего катера выросла фигура человека, и при свете луны ярко блеснула цепка его часов, три года стоявших.

– Дома-то как? – донесся голос Подурникова. – Чай, без меня и коровы кой день не доены…

– Сам увидишь… – затряслась от рыданий девочка и медленно побрела по тропке в гору, где темнели ее родные Колицы.