Однако, несмотря на свое видимое равнодушие, Марина успела пристроить всех девушек, воспитанных в девичьей, то есть наградила приданым и выдала замуж. Свадьба Матреши и Даши была в один день, а потом они явились со своими мужьями благодарить барыню за великую милость. Глядя на улыбавшихся молодых, Марина Андроновна легонь­ко-легонько вздохнула и прослезилась.

—    Нам и бога за вас не замолить, матушка-барыня,— объясняла бойкая Даша.— Как бы не вы, так уж и не знаю, что бы такое со всеми было…

—    Кто старое помянет, тому глаз вон,— заметила Марина Андроновна и отпустила молодых с новыми подарками.

—   Теперь только тебя, Мотя, осталось пристроить да Ан­фису,— говорила Марина Андроновна.

—    Чего еще нам нужно? И так проживем,— ответила Ма­тильда Карловна и слегка зарумянилась.

—    Зачем ты скрываешься от меня, Мотя? Я ведь все знаю… Погоди, выдам тебя за Ремянникова… Он ведь тебя очень любит, я знаю.

Всю подноготную кургатского господского дома Марина Андроновна знала через горбатую Анфису, которая быстро втерлась в доверие к барыне и, между прочим, рассказала роман немки Матильды и, кстати, свой собственный.

—    Надо их женить,— решила Марина Андроновна.— Бу­дет Федьке неокрученным шататься.

—      Тоскует он, матушка-барычя,— вкрадчиво докладывала горбунья, стараясь подметить, как переменится в лице Мари­на Андроновна при этом намеке на милого дружка.

—      А вот женится, так и перестанет тосковать…. Мотя его приберет к рукам. Шелковый будет…

Ремянников бежал из Ключиков, как только проснулся после поповского угощения, и недели две вылежал в своем флигеле, сказываясь больным. Этот неожиданный оборот де­ла расстроил весь его план убийства барина: дело сделано, теперь не поможешь. Долго сидел Ремянников в своем флигель­ке, пил водку с Яшей и все думал о чем-то: упрется гла­зами в стену и молчит. Даже похудел от постоянной думы,— лицо осунулось, глаза ввалились, русые кудри скатались в одну шапку: не для кого их было расчесывать.

Яша-Херувим кашлял с каждым днем все сильнее, бросил пить водку и все молился: он таял как свеча. Особенно тя­жело доставались Яше бессонные ночи, когда все кругом сти­хало и только за печкой трещал сверчок свою бесконечную песню. Ремянников спал как убитый или уходил куда-нибудь. Однажды Яше сделалось особенно тяжело: душил страшно кашель, била лихорадка, в глазах мутилось. «Смерть при­ходит»,— с ужасом думал больной и тихо заплакал. О чем он горевал? Родных у него не было, сначала он был певчим в церковном хоре, потом служил мальчиком в трактире и, нако­нец, попал в хор каких-то странствующих певчих. Так шел год за годом, вечное пьянство, беспорядочная холостая жизнь, то­ска. Все это теперь перебирал Яша в своем больном уме, и ему делалось еще тяжелее: в этой пестрой, беспорядочной жизни не было ни одного светлого мгновения, ни одной ра­дости.

— Свиньей жил… в грязи бродил… — стонал Яша, падая головой в подушку.— Давно пора умирать!

В Москве Яша познакомился с Матильдой Карловной, ко­торая тогда жила еще с матерью. Она была такая белень­кая, хорошенькая девочка, совсем еще молоденькая. Яше ужасно было жаль, что она убивается над работой в мага­зин, и захотелось остепениться, чтобы чем-нибудь помогать ей. В его душе затеплилось что-то вроде любви; но это чувство оборвалось в самом начале. В Москву приехал Евграф Павлыч и купил у матери маленькую немочку, а по пути захва­тил с собой нескольких певчих для своего заводского хора. У Яши был еще голос, и он тоже поехал за своей немочкой куда-то в Сибирь.