— И не стыдно вам заниматься этими «лингвистическими окаменелостями»!

— Читали ли вы когда-нибудь поэтов? — спросил граф.

— Нет, Пушкин не развит, — отвечала она, — да и зачем читать. Вся сила в лягушке.

В это время вошел князь Толстопузинский. Он приехал с графом погостить в его поместьи, но по дороге у них сломался тарантас, и он остался чинить его в кузне, тогда как граф отправился в поместье пешком. Это был толстый господин, в костюме трефового валета, и держал в руках алебарду, которую только что купил у кузнеца. Увидав графа, он тотчас же заговорил с ним по-латыни. Оба они были классики до мозга костей, а потому и умные люди, до того классики, что даже в бане с парильщиками разговаривали не иначе, как по-латыни, и мылись не мочалками, а греческими губками. Акулина между тем, слегка дернув князя за фалду, лукаво выбежала из комнаты. Князь, только сейчас заметив ее, ошалел от ее красоты.

— Mon cher ami, — воскликнул он, обращаясь к графу, — ты в Венеции в церкви Santa Maria Formosa был? Святую Варвару Пальма Веккио помнишь?

— Помню чудесно!

— Так отныне эту девицу мы будем называть: lа bella Barbara di «Зеленое Копыто».

— Друг, пойми, что она нигилистка! — воскликнул граф.

Князь ужаснулся, мгновенно пожелтел, как лимон, и голова его начала седеть.

Князь и граф ночевали в разных комнатах. Ночью в открытые окна их спален то и дело лезла Акулина. Она была в одной рубахе и во все горло пела пакостные песни, но граф и князь приняли это за сон или видение.

На другой день, в восемь часов утра, они уже сидели на балконе, пили чай и разговаривали.

— На венгерском языке слово «гусар» значит тысяча копий, то есть гус-ара, — сказал граф.

— Но Цезарь Борджиа, папа Лев X, Боккаччио, Петрарка… — возразил князь.

— А ты читал Плиния и Саллюстия? Ежели читал, то что ты скажешь о стихотворениях Anastasius Grühn'a?

— Это псевдоним графа Ауэрсперга… В «Comédie du pape malade», издание 1516 года…

— О, Dio mio! Шеллинг, Гете, Ганс-Закс… Еще Иезекииль в своей книге…

Под балконом в это время стояли пейзане «Зеленого Копыта», слушали беседу графа и князя и говорили: «Ах, какие умные люди!» Вдруг к балкону подошел мужик. Он хромал на левую ногу, вместо волос имел конскую гриву, на один глаз был крив, имел три ноздри и волчьи зубы. По его противному лицу даже и неопытный взгляд мог тотчас заметить, что он отчаянный нигилист. Это был кузнец, чинивший вчера тарантас.

— На чаек бы с вашей милости за вчерашнюю починку! — проговорил он.

Но тут появился управляющий Хмельницкий.

— Вон, мерзавец! — крикнул он. — Не давайте ему, граф, он убил семь жен, и ежели теперь не в Сибири, то только благодаря мне.

Кузнец-нигилист попятился и направился прочь от балкона, но вдруг лицо с лицом столкнулся с Акулиной и обругал ее по-русски. Сердце Акулины екнуло: в эту минуту она почувствовала, что не Хмельницкий ее отец, а именно этот кузнец.

Граф потупился, и по его высокому аристократическому челу с залысиной потекли обильные слезы.

Начало этой повести носил к графу Тощему и читал ему. Граф так хохотал от восторга, что даже два раза выронил изо рта свои челюсти.

— Продолжай, продолжай! — воскликнул он и на прощанье подарил мне старую енотовую шубу.

12 марта

Работаю, работаю и работаю. Помимо трудов по изданию газеты «Сын Гостиного Двора» составил «Дачную географию», которую и посвящаю как петербургцам, так равно и приезжим провинциалам.