— Но он не настолько толст, как его мошна, — шутила Полина.

— Вы кого-нибудь из них любили? — спросил я как-то вечером, наблюдая в зеркале, как она расчесывает волосы — ибо это именно то, за что мне платят: следить, и ждать, и слушать, и давать советы.

С момента нашего отъезда с Гаити минуло два года, и глядя в принадлежащее ее мужу зеркало, я не узнавал себя. На меня смотрел мужчина, облаченный в камзол из красного бархата с золотыми эполетами. Его волосы были коротко острижены и едва прикрывали уши. И имя у этого мужчины теперь было иное — на этом имени настояла Полина, когда, подобно солнцу, выжигала себе путь во дворец Тюильри. Это имя было Поль Моро. Антуана я оставил где-то на Гаити, должно быть — в манговых рощах, вместе с песнями моей матери.

Я получил имя в честь княгини Боргезе и на правах французского придворного теперь говорил с князьями и прохаживался с королями. Будь живы мои родные, они не признали бы меня в человеке, изо дня в день беседовавшем с императором в его личном кабинете. Они бы решили, что прекрасно одетый камергер, цитирующий Руссо и ратующий за независимость Сент-Люсии, Гваделупы, Мартиники и Сенегала, — сын какого-нибудь высокообразованного дипломата.

Но родные мои умерли и не могут теперь меня видеть. Их, как и имя свое, я оставил на Гаити.

Полина повернулась ко мне, видно было, что она раздумывает над моим вопросом. Проведя со мной столько дней и отдав мне свое сердце, испытывала ли она любовь к мужчинам, с которыми спала?

— Конечно, нет, — ответила она. — Ты же знаешь, в моей жизни есть только два мужчины. — Она замолчала, давая мне возможность высказаться. Не дождавшись, она продолжала: — Наполеон и ты.

Сейчас, спустя пять лет, она такая же необузданная, эгоистичная и ослепительная. Сегодня утром ей с трудом удается сдержать свою радость из-за того, что император наконец это сделал. Он сказал своей супруге, женщине, что следовала за его звездой, даже когда та опускалась в самую низкую часть небосклона, что через две недели объявит о разводе.

— Господи, Поль, я так счастлива, что готова плакать. Нет: я так счастлива, что готова танцевать! — Она отрывается от зеркала, и по блеску в ее глазах я понимаю, что у нее созрела какая-то потрясающая, с ее точки зрения, идея. — Я сегодня устраиваю бал.

Я не двигаюсь с места. Продолжаю сидеть в том же кресле. Здесь, в дальнем конце ее будуара, я провожу каждое утро, слушая о планах Полины на день, тем временем как Обри укладывается у меня на коленях и засыпает.

— И вы считаете, это удачная идея?

Но когда на нее нападает такое настроение, ее уже не урезонишь.

— Почему нет? Он мой брат. Он должен знать, как сильно я его люблю.

— Потому что есть много таких, кто любит и императрицу тоже. А теперь она все потеряла. Этот дворец, мужа, имперскую корону…

— Чего ей и иметь-то не полагалось, если уж на то пошло!

Она отворачивается к зеркалу и яростно расчесывает волосы. Если она не избавится от привычки драть себе волосы щеткой всякий раз, как приходит в бешенство, то к сорока годам облысеет.

— Вот что, Поль, я даю бал, и даже тебе меня не отговорить!

— Ваша преданность брату мне известна, — говорю я. Но не добавляю, что в этой преданности есть что-то нездоровое. Она жаждет его внимания. Во всей Франции не сыщешь другую пару брата с сестрой с такими необузданными амбициями. И они друг друга стимулируют.