Он следит, как я одеваюсь, а когда я протягиваю руку за шалью, качает головой.

— Такие плечи грех закрывать.

Я поворачиваюсь, кладу шаль на комод и морщусь от резкой боли в животе. Бросаю быстрый взгляд на Наполеона — тот ничего не заметил. Не хочу, чтобы он тревожился о моем здоровье. Впрочем, недалек тот день, когда мою болезнь уже не скроешь ни румянами, ни пудрой. Она будет заметна по морщинам на лице и худобе.

— Ты никогда не пытался представить себе, каково это — стать египетским фараоном? — спрашиваю я.

Я знаю, при мысли о Египте он вспоминает Жозефину, ведь именно там ему открылась ее неверность. Но в Египте правители никогда не умирают. Прошла тысяча лет, а Клеопатра все так же молода и прекрасна. И чем больше находят золотых корон и фаянсовых ушебти, тем больше она приближается к вечности в людской памяти.

— Да, — усмехается он. — Мертвым и мумифицированным.

— Я серьезно! — возражаю я. — Императоры и короли были всегда. А вот фараона уже две тысячи лет как нет. Только подумай: ведь мы могли бы править вместе. — Он улыбается. — А почему нет? Правители Древнего Египта брали в жены сестер. Более великой пары во всем мире бы не было!

— И как ты мне предлагаешь это сделать? — спрашивает он. — Или забыла, что египтяне восставали?

— Ты завоюешь их снова. Раз уж ты австрияков покорил — мамлюков и подавно. Разве это так трудно?

— Да не очень.

Я беру его под руку, и мы направляется в мою гостиную.

— Подумай об этом, — говорю я. И весь вечер он не сводит с меня глаз. И хотя я уверена, что с той итальяночкой, что я ему нашла, ему будет хорошо, я так же точно знаю, что восхищение у него вызываю только я.

Глава 3. Поль Моро, камергер

«Из трех сестер Наполеона, Элизы, Каролины и Полины, последняя, известная обольстительница, была его самой любимой».

Дворец Тюильри, Париж

У Полины Боргезе есть только две вещи, которые никогда не лгут, — ее зеркало и я.

Когда она с первым мужем приехала на Гаити, я был единственным на плантациях отца, кто предупредил ее о гонорее.

Аристократы из числа белых и цветных боялись говорить правду ослепительной жене генерала Леклерка. Мне было всего семнадцать, но даже мне было понятно, чем закончатся ее похождения с неразборчивыми в связях мужчинами типа моего сводного брата: сначала болезненные спазмы, затем кровотечение и, наконец, лихорадка. Так что я сказал ей, кто я есть — сын Антуана Моро и его чернокожей любовницы, — и объяснил, какие ее подстерегают опасности.

Сперва она застыла и сразу стала похожа на деревянную резную статуэтку. Потом заулыбалась.

— Ревнуешь меня к брату? Обидно, что он француз, а ты всего лишь мулат, и я бы на тебя никогда внимания не обратила?

Она замолчала в ожидании моей реакции. Но мне уже доводилось видеть, как она таким образом заманивает мужчин.

— Это означает, что Симона мадам уже забыла? — спросил я. Он был цветной и два месяца состоял у нее в любовниках, при том что был куда темнее меня. Она зарделась, и я испугался, что далеко зашел.

— Как, ты сказал, тебя зовут?

— Антуан.

Она шагнула ко мне. Так близко, что я мог вдыхать аромат жасмина, исходящий от ее кожи.

— И чем ты занимаешься здесь, на плантации? — спросила она.

— Я управляющий у отца.

— В пятнадцать-то лет?

— Семнадцать, — поправил я.