Филипп давно, в начале нашей дружбы, дал слово не распространяться о моем остроумии. Женщине могли простить бытовые и царедворские (что почти одно и то же) интриги, мотовство и растранжиривание богатства (только на туалеты и украшения), но никогда бы не простили острого, превосходящего мужской ума. Коммин был исключением, поэтому я с ним дружила. Он хранил тайну моего ума не по благородству души, а потому, что получил право приписывать себе мои ядовитые словечки, высказывания и прогнозы.

Мы просплетничали весь день, и, уезжая, Коммин сказал мне, что Карл Смелый сокращает мой траур до одного месяца и желает видеть меня в Перонне.

Коммин! Старый проныра! Он и приехал, чтобы донести распоряжение герцога! Приготовил шпильку напоследок! Наслаждался, видя мою обескураженность и растерянность.

Где вы, русские люди двадцатого века? Как славно было с вами, простыми, честными и безыскусными! Но пресно, скучновато. А теперь — страстей хоть отбавляй. Люди последующих веков, окажись они в эпоху романтического рыцарства, были бы поражены бесконечной вереницей измен, предательских отравлений и всяческих низостей. Романтики — пшик! Постоянное восхваление чести и верности не мешало многим рыцарям промышлять грабежом и разбоем. И в отличие от легендарного Робин Гуда, им в голову не приходило отдать награбленное бедным.

Безрассудный в битвах, Карл и в мирной жизни был прямолинеен и запальчиво упрям. Когда я приехала ко двору, он сразу же заявил, что собирается выдать меня за своего нового фаворита. Мы разговаривали в личных покоях, куда только шут герцога мог входить без доклада. Он и присутствовал при аудиенции. Я умоляла Карла не торопиться, напоминала, что он уже не опекун мне, грозила постричься в монахини, но противные доводы, как всегда, только укрепляли настойчивость герцога в достижении собственных замыслов.

— Ты похоронила двоих мужей! — кричал он на меня. — Двоих! Одумайся, несчастная, ведь ты уже далеко не молода, скоро тебе двадцать исполнится.

Мне уже исполнилось двадцать два, и о старости я не задумывалась даже в минуты отчаянной хандры.

— Монсеньор! — Я молитвенно сложила руки. — Хочу совершить святое паломничество. Прошу вас не торопиться с решением!

— Надо, надо ей помолиться о приплоде, — мерзко ухмыльнулся шут. — Двум благородным рыцарям не удалось оплодотворить графинюшку. Может, епископу повезет?

Пока я раздумывала, наслать мне на шута проказу, сифилис или икоту, Карл тоже обратил на него внимание.

— Если тебе не по нраву герой-рыцарь, выдам тебя за своего шута! — в запальчивости воскликнул Карл. — Ни в каком монастыре не укроешься! Ты меня знаешь!

— А зачем жениться? — Состроил гадкую рожу шут. — Графиня доказала в двух замужествах, что ее наследники не торопятся на свет. Риску нет наплодить шутят.

— С чего ты решил, что можешь человеческих существ на свет производить? — прошипела я. — От тебя только змеи да скорпионы пойдут.

Стала препираться с шутом, чтобы дать герцогу время остыть и воспринять мысленное заклинание. Но мои способности не безграничны, и внушать что-либо человеку, который считает себя божеством, все равно, что делать массаж дубовому столу. Мое гневное послание вывернулось в мозгу герцога странным капризом, который он и произнес беспрекословным тоном:

— Назначаю турнир в вашу честь. Победитель получит вашу руку. А если вы откажетесь нам повиноваться, мы отдадим ему все ваши земли, все ваше имущество. И уж тогда будет зависеть от его великодушия, сколько мой вассал захочет уделить вам для поступления в монастырь.

«Прикололась, клюшка?» — говорил приятель Избранника в незабвенные московские времена своей жене, которую, кстати, очень любил.