— Все будет хорошо, — сказала я. — Сколько женщин прошло через это. Никуда я не денусь, теперь не умирают от родов.

Я лукавила. Умирают в родах. Раньше часто, в двадцатом веке — реже, спасибо медицине. Моя пра-пра-пра-бабушка, не алеутка, а китаянка, жена мандарина эпохи Синь… Дзинь… не помню, родила дочь, посмотрела на нее. Прошептала: «Не хочу!» — и умерла. Думаю, мама знает, чего не хотела бабушка-китаянка, но мне никогда не говорила, как я ни канючила, выпытывая.

В приемном отделении нас разлучили. Муж остался за дверью, а меня повели в помещение — холодное, бездушное, чем-то, возможно запахом хлорки, напоминающее предбанник фашистской газовой камеры. Я никогда не была в концлагере, но сравнение напрашивалось. Раздели догола. Одна, без Избранника, среди кафельных стен, я чувствовала себя марионеткой в чужих равнодушных руках. Сделали клизму, побрили ржавым лезвием промежность — все с продолжающими нарастать схватками. Дали застиранную рубаху и стоптанные тапочки, велели сесть у стола врача приемного отделения. Она принялась медленно заполнять длинные листы с заголовком «История родов». Когда родилась, чем болели я и мои родственники — отвечала в перерывах между схватками.

— Ничего, это еще цветочки, — глядя на мои корчи, «успокоила» врач.

Потом санитарка повела меня пешком по лестнице в дородовую палату. Все десять кроватей были заняты роженицами.

— Посиди на стуле, пока койка освободится, — сказала, не здороваясь, дежурная сестра и взяла у нянечки мою «Историю».

Тугой и громадный сгусток боли заполнял комнату от потолка до пола. Раскрытое окно нисколько не растворяло его. Напротив, тягучей волной он переваливался через подоконник, тек вниз и задевал прохожих на улице, которые морщились от непонятной тревоги. В палате же это невидимое ужасное облако постоянно подпитывалось истерикой рожениц. Самые счастливые под действием лекарств спали, но и во сне их лица искажались гримасами боли. Кто-то стонал и плакал, две женщины кричали в голос.

— Да заткнитесь! — крикнула на них акушерка. — Три часа уже воете, оглохнуть можно. В поле бабы рожают, а вы потерпеть не можете. Нечего себя жалеть, о детях подумайте. Сейчас изоретесь, а потом сил не будет тужиться. Щипцами будем тащить, — припугнула она. — Ну и день сегодня, как прорвало вас. В послеродовом уже в коридоре лежат.

Я напряглась, чтобы понять этот кошмар, и увидела, что с грубой акушеркой мне в сущности повезло — она была умелой и опытной. Врач, моего возраста молодой человек, сейчас ужинал в соседней комнате. Явно не Гиппократ!

Обезболивающего роженицам не давали, потому что, во-первых, его мало, а женщин много, а во-вторых, лекарства придерживали для абортов, которые делали по блату.

Сидеть мне было неудобно, и я принялась ходить по палате. Когда начиналась схватка, подходила к окну и, наклонившись, сжимала руками подоконник. В перерывах утешала других рожениц, но послать им избавление от боли не могла — даже самой себе я была бессильна помочь. Одна из кричавших женщин вдруг так завыла, зарычала по-животному, что прибежали врач и сестра.

— Вот теперь рожаешь, — удовлетворенно сказала акушерка, — вставай, пошли на стол.

И женщина действительно поднялась и быстро засеменила в соседнюю комнату, хотя мне казалось, что после того воя остается только умереть.

Я сама взяла в шкафу чистое белье и застелила освободившуюся кровать. «Когда же все это кончится?» — билось в голове.