— Но я же видела, — так может воскликнуть только обманутый ребенок. Продолжить наш разговор мы не смогли из-за вернувшихся за багажом слуг.

Я хотел поговорить с ней вечером, подошел к ее спальне, уже коснулся ручки двери и вдруг услышал, как Даниэлла разговаривает с кем-то. Первой моей мыслью было, что какой-то ухажер взбирается к ней через окно по колючему плетню роз, какой-нибудь безрассудный, безнадежно влюбленный мальчишка, которому не страшно пораниться об острые шипы, лишь бы только спеть серенаду для Даниэллы.

— Я не могу полюбить ее, не могу, — причитала Даниэлла. — Не могу полюбить их всех, эту твою проклятую армию! Они очаровательны, но ведут себя, как звери. Они так жестоки…

А может она разговаривает сама с собой, я хотел постучаться, но вдруг услышал, как чей-то глубокий проникновенный голос ответил.

— Я тоже жесток!

Обычная фраза, простые понятные слова, но сам голос состоит из непостижимых, несуществующих нот и оттенков. Ни бас, ни фальцет, ближе всего к тенору, но какая музыкальность, какие волшебные ласкающие слух созвучия. Всего три слова, и не имело значения, что они означали что-то страшное и несправедливое, я словно услышал всю гармонию небесной музыки и почувствовал, что меня осчастливили.

Я приложил ухо к двери Даниэллы, прочные гладко отшлифованные филенки не могли отделить меня, от некого тайного волшебства, обитавшего по другую сторону двери. Слишком слабая перегородка, мне казалось, что, прильнув, как можно теснее к ней, я почти ощущу чудесные объятия обладателя успокаивающего, волшебного голоса. Он больше не говорил, я хотел войти, но не решался. Я все еще слышал какие-то звуки, целую какофонию, перекрывшую голос, который что-то тихо отвечал, шептал, напевал и убаюкивал. И я не спал, я на самом деле слышал неземное, божественное звучание и шелест…шелест крыльев.

Дальше все воспоминания были стерты, словно меня настиг обморок. Я помнил только почтовую карету, ворота Рошена, дорогу, наводненную повозками и экипажами, ночные огни и первый утомительный день в университете. Два года я учился без помех. Лишь окончив уже семестр на третьем курсе, я проснулся однажды с боем часов и вспомнил свой ужасный сон, а где-то, в углу моей каморки, закопошилось и заскребло когтями по полу невероятное, безобразное, беспощадное существо из моих кошмаров. Тень дракона на стене. Четкая неизгладимая из воспоминаний печать. Я откинулся на подушку и прикрыл веки. Хотелось спать, но заснуть я не мог, потому что чего-то боялся. Безотчетный, преследующий меня страх не проходил даже от ощущения тяжелой рукоятки заряженного мушкета, которую я не выпускал из запотевших от напряжения пальцев. Всего миг, и, нажав на курок, я снесу выстрелом голову любого бандита, который осмелится потревожить мой покой. Охотничий нож в кожаном чехле висел у меня на поясе. Нож, который один раз спас меня от, казалось, неминуемой смерти, но не смог спасти от увечья. Раны на плече, нанесенные острыми волчьими когтями, за три года так и не прошли, и все еще причиняли боль. Доктор извиняющимся тоном твердил что-то о том, что в кровь попала инфекция или какой-то яд, что меня с трудом удалось спасти, что веточки и обломки шишек, засорившие раны, не удалось вытащить даже пинцетом. Все врачи сходились во мнении, что несколько белых выпуклых полосок на моем плече не сгладятся никогда, но, что могут знать врачи? Они даже не поняли, кто нанес мне раны, не думали, что волчьими когтями можно так покалечить человека. Даниэлла ободрила меня, сказав, что при таком красивом лице, как у меня, никто не станет искать изъян в плече, но боль от комплимента не прошла. Любой инквизитор, сорвавший с меня камзол, принял бы такие раны за дьявольскую метку.

Конь внизу беспокойно заржал, я слышал, как он бил копытами о перегородку стойла, словно хотел вырваться и умчаться из этого проклятого места.