Тимофей даже отшатнулся:

– Черно вы, дядя Авраам, все зрите! Кто же враг своей земле?

Авраам покачал головой, горько усмехнулся:

– Э-эх, сынок, рассуждаешь ты, как чадо малое! Аль не слыхал, что козла надобно бояться спереди, коня сзади, а боярина со всех сторон? Разве по своей воле они на вече шапку скидают? Дрожат за шкуру… А нас подстрекают… Я так мыслю, – только ты не шарахайся от слов моих, не разобравшись, – хотя нам от Всеволода тоже не ждать белых калачей, а все ж он за съединение Руси, за силу ее, за то, чтобы княжеские драки да боярское своеволие кончились. А Незды лишь за свой карман держатся. Ну, да недолго им кровь пить! – Авраам посмотрел на ошеломленного Тимофея долгим, внимательным взглядом, закончил тихо, убежденно: – В народе, как в туче: в грозу все наружу выйдет!

ДРУЖБА С КУЛОТКОЙ

С отрочества любил Тимофей, забравшись в лесную чащу, слушать переклик птиц, шум деревьев или, лежа на поляне, глядеть, как в поднебесье спешат друг за дружкой тучи-странницы, будто знают край, где живется лучше, и боятся не поспеть туда.

А сейчас все это заменил Тимофею мир книг и рукописей. Он вошел в самую гущу его, и обступили Тимофея герои, чужие жизни, и уже не листья деревьев шелестели, а звучали человеческие голоса, и не тучи проносились над ним, а столетия, и открывались новые, невиданные просторы, и не было им конца, не было предела восхождению.

Получив от Авраама первоначальные знания греческого и латинского языков, Тимофей сам довольно быстро научился читать на этих языках, разговаривал на них со знакомыми писцами из мастерской владыки и теперь дни напролет просиживал над мрачной «Хроникой» византийского монаха Георгия Амартола, вновь переживал вместе с Иосифом Флавием историю разорения Иерусалима, восхищался подвигами Александра Македонского…

Его взволновали слова: «Ум без книг, аки птица спешена. Яко ж она взлетети не может, такожде и ум не домыслится совершенна разума без книг».

Он надолго задумался, прочитав в Шестодневе Иоанна:

«В растениях найдешь признаки, похожие на человеческую юность и старость: одни деревья, будучи срезаны, прозябают, а срубленные и обожженные сосны превращались, заметим, в дубы…»

Что хотел внушить этой мыслью Иоанн?

Способность человека к стойкости? Ведь в сказочном вымысле Шестоднева о птице-фениксе, возрождающейся из огня, о льве, что, дунув мертворожденному львенку в ноздри, дает ему жизнь, есть и мудрость.

Во всем этом надо разобраться, отобрать золотые зерна, и тогда засияют чудесные открытия, такие, как слова Иоанна: «В некоторых деревьях естественный порок исправляется заботами садовника…»

Бежали недели и месяцы, и с каждой прочитанной книгой Тимофей словно бы взрослел, становился сильнее, поднимался на какую-то новую ступеньку, с которой яснее было видно и дальнее и ближнее.

Он редко бывал в городе и лишь однажды встретил на улице Ольгу.

Она потупилась, спросила:

– Что ж не приходишь? Отец спрашивал…

Тимофей пробормотал что-то несвязное: не мог же признаться, что боялся ее, боялся чувства своего, хотел приглушить его временем и разлукой, да плохо ему это удавалось.

…Свободные часы проводил Тимофей чаще всего с Кулоткой, и они очень сдружились.

Правда, у Кулотки была еще своя уличная ватага, верные дружки Васька Черт, Игнат Лихой, Потап Баран, близнецы Прокша и Павша, у которых лица одинаково обрызганы веснушками, – сказывали: потому, что разорили они когда-то ласточкино гнездо.