– Эк, наука тя куда мотанула! – добродушно произнес Кулотка, ласково глядя на друга. – Пошли ко мне, посидим! – И, тряхнув плечами, добавил с сожалением: – Хорош день, да некого бить!

– Тебе б только бить! Когда остепенишься? – пожурил Тимофей.

– Когда плешивые перекудрявятся! – захохотал Кулотка.

Они стали пробираться по Торгу. Со стороны Волхова доносился задорный перестук топоров – то артель плотников чинила старый Великий мост в пятьсот шагов длины.

Теснились друг к другу лавки суконного, мыльного, пушного, серебряного рядов. Торг шумел разноголосо.

– Ягодка-клюква! Ягодка крупна! Девки сбирали, с кочки на кочку скакали! – надрывалась бойкая женка с корзиной в руках.

– Постричь, поголить, ус поправить, молодцом поставить! – весело зазывал к себе круглый усатый новгородец, звеня ножницами.

– Эй, дружки, нагревай брюшки, по-дой-ди! – нараспев выкликал возле кружала продавец стоялого меда, сладко жмуря сытые глазки.

В конце Великого ряда, там, где он упирался в мост через Волхов, сидел на земле писец в рваной рубахе, на кусках бересты писал грамоты, кому надобно.

Откуда-то, со стороны лотков хлебников, что здесь же, на берегу, разложили на столах пироги с сигом и сыртью, доносились звуки медного рога, бубен и громкое пение.

Человек двадцать скоморохов-потешников, окруженных толпой хохочущих зевак, шли в широком, медленно передвигавшемся вместе с ними кругу вдоль берега к городу.

Один из скоморохов тащил на голове доску с дерущимися куклами. Другой, маленький, щуплый, с носом, о каком рекут, что он «не тем концом пришит», вез на себе здоровенного детину и кричал козлом. Третий, в кожаной маске, дул в рог, плясал и показывал выучку собаки: она кувыркалась через голову.

Щупленький скоморох, сбросив с себя верзилу так, что тот покатился по земле, стал ловко играть на деревянных ложках, припевая:

Народ, довольный представлением, бросал монеты, плясал, вместе со скоморохами двигался к городу.

Но яснее всего в шуме новгородского Торга проступал голос железа – самый сильный голос города.

Тимофей прислушался к нему: железо гирями падало на весы, пело пружинами хитрых замков, откликалось подковным цокотом, глухо ворчало в грудах кольчуг и шеломов, скрежетало напильниками и зубилами, нежно звенело и рокотало, как весенний гром.

Ух, силен, славен Господин Великий Новгород!

Они проходили посредине Торга, и Кулотка мимоходом успевал дать кому-то подножку, выпить, не платя, жбан браги, задрать кафтан молодому боярину. Шел, лихо сдвинув шапку на ухо, развернув плечи, озорно поблескивая глазами, то и дело смачно сплевывая.

– Побережись, квашня, не то черепок до мозгу пробью! – зычно предупреждал он, сбивая колпак с зазевавшегося толстяка, и тут же советовал ему через плечо: – Плешь зачеши! Загляделся, как гусь на зарево!

Возле ряда с пирогами молодая полная женка с такими маленькими подбородком и лбом, что лицо казалось приплюснутым, бросила сердито вдогонку Кулотке:

– Шатается, непутевый!

Кулотка замедлил шаг, лениво повернул назад, остановившись напротив женки, стал разглядывать ее с удивлением, словно забавную козявку.

Потом, кивнув в ее сторону, сказал Тимофею с наигранным восхищением:

– Красава! В окно глянет – конь прянет, на двор выйдет – собаки три дня брешут.

Женка, свирепо сверкнув глазами, уперлась кулаками в пышные бока, приготовилась принять бой, но Тимофей решительно потащил друга за рукав.

– Ну к чему те, задирщику, глумление такое? – говорил он, когда воинственная женка уже осталась позади. – Почто срамословишь?

– Скучно! – с каким-то необычным надрывом вдруг признался Кулотка и остановился: – Душа мятется!

Тимофей внимательно посмотрел на друга.