В тереме, дожидаясь князя, толпились люди. Нестройный гул их голосов сразу умолк, когда вошел князь. Старый, но еще очень крепкий боярин с белой, как пена, бородой поклонился ему, сказал густым басом, словно в бочку пустую дохнул.

– Приехал к тебе, великий князь всея Руси, бить челом в службу. Может статься, слыхал про боярина Аминя из Киева?

Все, кто был в горнице, переглянулись: «Вот как… Всея Руси!..»

– Еще бы не слыхать! – пошел навстречу Аминю Иван Данилович.

Обнимая его за плечи, восхитился: «Сущий Муромец! Ишь, грудища-то – не обхватишь».

Будто мимоходом, поинтересовался:

– Верно, не один прибыл?

– Да сотен пятнадцать народу привел и сына тож, слугами верными будут, – с достоинством ответил боярин и низко поклонился.

Он оставил насиженное место, потому что истосковался по твердой власти, прочности, устал от княжеских раздоров, от незнания, что ждет завтра, от запустения и смут.

– Рад, рад! – еще приветливее сказал князь. – У нас в почете будешь, не пожалеешь, что пришел. На первый случай жалую тебе Волоколамское: владей, пока служишь мне и детям моим…

Боярин Алексей Хвост побледнел от зависти: давно хотел иметь то владение.

Кочева все приметил – и эту бледность, и недобро вспыхнувшие глаза Хвоста. «Враждебник!» – уверенно решил воевода.

Князь опустился в высокое кресло в переднем углу, жестом позволил остальным сесть на лавки.

Бревенчатые стены, укрытые коврами, дубовый стол простой резьбы, широкие лавки с суконными подстилками – все это придавало комнате холодновато-деловой вид и словно подчеркивало, что хозяин хором не стремится к внешней роскоши.

Да и сам князь одет был в скромный, из темно-синего стенеда, кафтан с меховой оторочкой.

К Ивану Даниловичу приблизился круглоликий татарский мурза Чет, в крещении названный Захарием. Сохраняя важность, почтительно поклонился, сказал по-русски:

– Я, княже, с просьбой: дозволь на Ордынской улице склады мои огородить.

Калита удовлетворенно подумал: «Предки твои подлые жгли те места, что ты огородить просишь». Промолвил ласково:

– Никто тебе помехи чинить не будет – огораживай.

Вслед за Четом подошли переселенцы из Мурома – отец и два сына. Отец подтолкнул сыновей в спины: они пали ниц, да так и остались, словно уперлись лбами в пол, а старик, широкоплечий, с обветренным, точно вырубленным из дуба лицом, сказал натужно:

– Не оставь, великий княже, милостью: в Москву переселиться замыслили. На твою заступу и пособие надеемся…

Князь терпеливо выслушал старика.

– Землю отведу… – милостиво пообещал он. – На первое обзаведенье получишь топоры, гвозди. Пока на ноги станете, от податей освобождаю. – А про себя решил: «Позже свое возьму с лихвой». С доброй улыбкой смотрел на упавшего рядом с сыновьями старика: – Встань, встань… Нечего время терять, за работу принимайся!

Как-то вечером князь позвал дворского. Просмотрев книги, долго распекал за лишние расходы:

– Зачем свечей без меры накупал, кем к роскошеству приучен? Где же око твое хозяйское?

Жито уныло опустил утиный нос с бороздкой. Отчитав дворского, князь сказал хмуро, словно отсек что:

– Бориске в Кремле не место!

Жито удивленно выпучил и без того навыкате глаза, уставился на князя: «От любимца отрекается!»

Иван Данилович спохватился. Гася любопытство дворского, ровным голосом сказал:

– Отпускаю на обучение к мастеру колокольному Луке. Выдай из казны на устройство…

После разговора с Бориской о ниварях и потом, позже, в Орде, о письме Кочевы князь не мог преодолеть в себе неприязнь к юноше, и даже самоотверженность Бориски на татарском базаре не уменьшила этой неприязни.